Меж тем распогодилось, солнце припекало, и Ефим задремал на скамейке.

Очнулся он оттого, что сигарета, догорев, обожгла пальцы. Он попил «Ессентуки» из бутылки и закурил новую сигарету. «Хорошо, как на курорте, в санатории: Ессентуки, скамеечка, и спокойно на душе». До него доносились голоса редких прохожих.

По скверу, мимо скамейки, проходили три человека, что-то бурно обсуждая.

— Петр Ефимович, — услышал Ефим голос одного из них с угодливой, как показалось Ефиму, физиономией. Тот обращался к молодому мужчине среднего роста, шедшему посередине, явно начальнику. — Мы будем заключать договор?

— Надо еще поду…

— Петя! — вдруг вскрикнул Ефим, вскочив со скамейки.

Все трое от неожиданности остановились перед Ефимом и молча смотрели на него. Молчание затянулось и стало уже тягостным. Первым пришел в себя «угодливый». Видя, что начальник замялся и весь как-то сжался, угодливый, оглядев с удивлением Ефима с ног до головы, осторожно произнес:

— Вы обознались.

— Да как же? Петя, сынок! — произнес Ефим дрожащим голосом.

Ефим видел в глазах «начальника» родной взгляд и ждал, что вот-вот тот улыбнется, и они обнимутся — но тот молчал.

Пауза опять затянулась до неприличия, и, поскольку «начальник» по-прежнему продолжал молчать с растерянным видом, угодливый опять вмешался, обращаясь к Ефиму:

— Извините, как вас зовут?

Бутылка минералки вдруг опрокинулась на скамейке, и из нее стала выливаться вода. Ефим машинально повернулся, поднял бутылку и поставил ее рядом со скамейкой. За то время, что он это проделал, Ефим успел взглянуть на себя со стороны и осознать свой жалкий и пропитой вид…

— Семен, — тихо, разрывая себе душу, произнес Ефим.

— А наш-то, наш — Ефимович, папаша, — радостно произнес угодливый и добавил:

— Обознались, любезнейший.

— Пойдемте, пойдемте, — произнес третий, высокий, молчавший до того. — У нас еще дел невпроворот, а к двум часам мы уже должны быть на совещании.

Троица быстро удалялась.

«Вот и свиделись, Петя. Увидеть и умереть?!» — подумал Ефим, и до того ему стало жалко себя и… Петю — Петра Ефимовича, что хоть плачь.

Прохожие с жалостью смотрели на плачущего старика.

— Отец, случилось что? Пенсию украли? — спросил молодой парень, проходя мимо.

— Да нет… сына встретил.

— С радости, значит?

— Ага, с радости.

Опять заболело в боку, в груди что-то сжалось и не отпускало, утро снова стало хмурым.

Ефим обернулся, посмотрел через дорогу на магазин… и решительно сказал:

— Брать!

Чужие люди

Леонид Сергеевич возвращался из Москвы домой в город Слюдянка, что стоит на самом берегу озера Байкал. Он лежал на верхней полке плацкартного купе, смотрел вперед по ходу состава и вспоминал родные края. Еще его предка, казака-землепроходца, в семнадцатом веке забросила судьба в эти места, да так и прижился он здесь, семью завел, хозяйство. Родным для их рода стал Байкал, как и для многих русских людей, оказавшихся здесь, кто по собственному выбору, а кто и поневоле.

Много лет мечтал Леонид Сергеевич с супругой побывать в столице, да все как-то не складывалось. Каждый год со своими сослуживцами или друзьями что-нибудь затевали в отпуск: то рыбалку, то охоту, то за орехом кедровым соберутся. Места-то богатейшие. Годы бежали незаметно: вот они с Катюшей уже и пенсионеры. А уж теперь на какие деньги в Москву-то поедешь? Да и здоровье уже не то.

Домой Леонид Сергеевич решил не на самолете, а на поезде ехать, хотя и знал, что ждут не дождутся его дома. Подумать ему надо было, о чем дома рассказывать, да и устал он сильно от толчеи и суеты московской. Отдохнуть хотелось, душой очиститься, вжиться снова и постепенно в Русь провинциальную с ее пирожками печеными и картошкой вареной, которые женщины на малых станциях продавали. И еще хотелось вновь почувствовать всю необъятность Родины с ее лесами, полями, тайгой, речушками и реками, коих и не сосчитать. Да и разговаривать ни с кем не хотелось, потому и взял он в плацкартном вагоне верхнюю полку на той стороне купе, с которой можно всегда вперед смотреть и видеть, как красиво изгибается на поворотах поезд.

А подумать было о чем: что Катюше сказать о житье дочери в столице. Но хоть и длилась вся поездка по железной дороге почти четверо суток, так слов он и не придумал. «Ладно, там видно будет», — решил Леонид Сергеевич. В поезде в разговоры не вступал: или лежал, отвернувшись к стенке, или в окно смотрел по ходу поезда. Всего в купе их было четверо: двое мужиков молодых лет по тридцать-тридцать пять и четвертой ехала в Иркутск старушка, внуков повидать. Мужики как только ни уговаривали Леонида Сергеевича то в карты с ними сыграть, то водки выпить — все напрасно. «Чувствую себя неважно», — на том разговор и заканчивался, но сам-то он на каждой станции выходил из вагона: тело размять да поесть купить. Однажды, войдя после такой прогулки в свое купе, слышит, как старушка одного из мужиков спрашивает:

— А коль гулящая баба-то попадется, неужто не побрезгуешь?

Видать, о женщинах у них разговор шел.

— Гулящая? — как бы раздумывая, повторил тот. — Что ж, развлечься можно, если еще и сама из себя недурна? Погуливали, было дело.

— А если за деньги? — не унималась попутчица.

— А вот это ни-ни, ни за что с ней дела иметь не буду, видать, совсем пропащая девка — пакость это, грязь. Мы душу-то в чистоте блюдем! Товарищ его одобрительно поддакнул ему и покивал головой: мол, ни за что. Лег Леонид Сергеевич на свою полку, отвернулся к стене, и надолго застряли в его голове слова: «… в чистоте блюдем».

С каждой станцией по мере продвижения поезда — Новосибирск, Красноярск, Тайшет… — сердце у Леонида Сергеевича щемило все больше и больше. Наконец в Иркутске он так разволновался, что аж закололо слева в груди: до Слюдянки всего-то километров сто-сто десять оставалось, а чтобы Байкал увидеть, надо только чтобы поезд перевал проехал в предгорье Приморского хребта. «Скорее бы уж», — думал он. Много хаживал он по молодости вокруг Байкала и до Баргузинского хребта, который на противоположной стороне озера, доходил.

Когда поезд по серпантину начал спускаться с перевала, Леонид Сергеевич так и замер: озеро-море Байкал вдруг предстало с высоты гор во всей своей необъятности. Он даже оборвал разговор мужиков о том, уродится в этот сезон кедровый орех или нет:

— Да тихо вы, помолчите немножко. Смотрите, красотища-то какая, глаз не нарадуется.

— Смотри, смотри, тебе такое в диковинку, а мы за свою жизнь с лихвой навидались, здесь все приезжие затихают и любуются, ахают да охают, — дружелюбно сказал один из соседей по купе.

— Да, первозданность какая, душа очищается, глядя на этакое, — поддакнул один из мужиков взглянув в окно. — А ты бабка «за деньги, мол, тьфу», — и продолжили разговор свой, но голоса понизили.

Помолчал немного Леонид Сергеевич, но не удержался, сказал тихо, даже головы к мужикам, не повернув и не отрываясь глядя на великое чудо:

— Я родился на берегу этого озера.

Наконец-то почувствовал он себя дома, на родине, и такой далекой-далекой показалась ему Москва с ее безразличием людей друг к другу: идешь по городу, а вокруг все чужие. «Здравствуйте» некому сказать, да и спросить этих чужих людей о чем-либо стесняешься. «Холодный город, бесчувственный», — подумал он.

И снова накатили воспоминания.

Вера была единственным ребенком в семье. После ее родов Катерина Ивановна, Катюша, супруга Леонида Сергеевича, больше детей иметь не могла, так и остановились на одном ребенке. Девка выросла с характером. «Вроде и не баловали ее, все у нее было то же, что и у других детей, за учебу в школе строго спрашивали с нее. А самолюбия — хоть отбавляй. Что же упустили, что не так делали? Вроде все так», — спрашивал себя Леонид Сергеевич и не мог найти ответа.

После окончания школы уехала она учиться в Иркутский университет. Училась так себе: как говорится, звезд с неба не хватала, но после окончания учебы решила ехать в Москву, там искать работу. Родители отговаривали ее как могли, мол, и здесь работа найдется, но дочь с гонором была: «Поеду и все!» Так и уехала, повздорив с матерью и отцом. Боялись родители, что Вера совсем от дома отобьется и писать не будет. «Что там — медом намазано, что они все в столицу стремятся?»