Я пытался придумать, как привлечь внимание Ренфро к моему безусловному таланту, и решил, что лучшее представление меня – это я сам, так что я собирался ему показаться во всей красе.

Я придумал несколько хитрых и остроумных уловок, как вернее его «зацепить», но потом отказался от всех ухищрений, посчитав это ниже своего достоинства. В общем, я вошел в галерею Ренфро, неся на плече судьбу, как говорящего попугая.

Я узнал его сразу. Выше шести футов ростом, пепельно-серый костюм (он никогда не ходит на примерку; его портной просто перешивает костюм – всегда пепельно-серый, – вновь и вновь, пока он не подойдет) и худое лицо (он не ест ничего, кроме запеченных в гриле, экологически чистых овощей). Он внимательно изучал какую-то картину в дальнем конце галереи и был, как я уже говорил, одет совершенно нормально, а не в пресловутый костюм биологической защиты. Чего только не сочинят о влиятельных людях!

Однако встретить Ренфро вот так – «на открытом пространстве» – это большая редкость. Безусловно, это был знак, что у меня все получится, как задумано. Удача сама закатывала рукава, дабы потрудиться в моих интересах.

– Мистер Ренфро, я с радостью вам сообщаю, что сегодня – важнейший день в вашей карьере точно и, может быть, даже и в жизни. Но прежде чем вы скажете мне «спасибо», что я выбрал именно вас, позвольте мне объяснить, что я вам предлагаю…

Ренфро ничего не сказал, но выразительно поднял бровь, и на его бледном лице отразилась такая смесь чувств – отвращение, раздражение, тревога и даже страх, – которую даже я затруднился бы изобразить на холсте.

Никому и в голову не придет, что в художественной галерее бывают охранники. Мне вот тоже не приходило. Тем более такие громилы-тяжеловесы с переломанными боксерскими носами, которые вдруг появились буквально из ниоткуда. Быть может, другие преступники – вредные пенсионеры, которые развлекаются тем, что ходят по частным галереям и тычут острыми предметами в особенно не понравившиеся им картины, и молодые женщины, которые демонстративно не замечают табличек с надписью «Не курить», – получают сначала строгие, но вежливые предупреждения.

Другие – может быть. Но не я. Меня схватили за шкирку, приподняли над полом и весьма нелюбезно потащили к выходу. Два здоровенных амбала, в импозантных костюмах, каждый – размером с вместительный платяной шкаф. Задетый до глубины души их анти-смитовскими настроениями и восхищенный покроем их дорогих костюмов (художник смотрит на мир широко распахнутыми глазами), я не сказал им ни слова, когда они промаршировали по улице, держа меня на весу, к ближайшему мусорному баку, в который они меня и запихали. Один из них даже не поленился развязать пакет с мусором и высыпать его содержимое мне на голову, дабы закрепить урок (подобные излишние и избыточные действия по расстановке акцентов весьма характерны для нехудожников; если ты изначально выражаешься ясно, тебе уже нет необходимости прибегать к повторению).

Вместо того чтобы прийти в уныние, я даже порадовался. На меня произвело впечатление, что искусство находится под таким хорошим присмотром и надежной охраной. Тем более что настоящий художник не должен бояться нового опыта, а я не думаю, что среди тех, кто занимается изобразительным ремеслом, найдется много таких, кого швыряли вниз головой в мусорный бак; это гораздо интереснее, чем может показаться на первый взгляд, и я сразу понял, что это будет золотое мгновение для моих будущих биографов. Когда-нибудь мы с Ренфро посмеемся над этим маленьким эпизодом, в этом я не сомневался, хотя смех Ренфро будет немного нервным. Сердце истинного художника исполнено великодушия; я даже готов обменяться рукопожатиями с его громилами на открытии моей выставки «Лучший друг человека», которую организует Ренфро.

Однако, выбравшись из мусорки, я обнаружил, что одного из них знаю. Еще мальчишкой я восхищался его вытянутым миндалевидным черепом (художник смотрит на мир широко распахнутыми глазами) из-за его уникальной формы. Я почти никого не помню из школы (я и школы-то плохо помню, не говоря уже об одноклассниках), кроме совсем уже ярко выраженных антихудожественных типажей: Фреда Иста, который хотел меня загасить газонокосилкой, или Тендера Махони, который, не будь он таким неуклюжим и имей он побольше опыта в обращении с копьем, мог бы лишить этот бренный мир моего блистательного присутствия.

– Питер, это ты?

– Э?

– Питер, это же я. Джонни Гений. Мы вместе в школе учились. В Темзмед-Комп.

Он пару секунд таращился на меня.

– Честно сказать, приятель, я тебя совершенно не помню. Но раз уж мы вместе учились в школе… – Он запустил руку в карман и достал металлический кастет с зазубренным краем. Я так думаю, мне было бы очень больно, если бы его удар не вырубил меня абсолютно.

Но это была необходимая инициация; как бы это смотрелось, если бы я захватил мир искусства, ни разу не будучи битым? Всегда следует помнить о своих будущих биографах, и пара-тройка недель борьбы – это не самая высокая цена. А еще я подумал, что беднягу Ренфро беспрестанно донимают настырные и бесталанные неудачники, и поэтому нельзя на него сердиться. Наоборот. Ему следует посочувствовать.

Мне всего-то и нужно было устроить так, чтобы Ренфро увидел мои работы, и тогда все встанет на свои места. Мне показалось, что если я встану у входа в его галерею, это должно сработать. Он выйдет из машины, увидит мои блистательные картины, и история искусства изменится навсегда. Но все получилось не так, как я думал. В то утро, когда я пришел к галерее Ренфро, из машины вышел Пит, и, насколько я могу судить, история искусства не претерпела вообще никакого воздействия; он заставил меня съесть уголок моего полотна с ножом, но без вилки, после чего мы с ним прогулялись до ближайшей стеклянной витрины, в которую он меня и швырнул.

Пришлось выслеживать Ренфро до дома. Он жил в роскошном особняке в Хайгейте. Глубокой ночью, под покровом темноты, я аккуратно расставил свои картины в саду перед окном кухни, так чтобы в ранние утренние часы (далековато от идеала), когда Ренфро, еще сонный, выйдет на кухню позавтракать, он увидел бы будущее истинного искусства и конец посредственному малярству. Ренфро, должно быть, почуял неладное, потому что я вдруг увидел, что ко мне приближается Пит с маленьким деревцем наперевес, которое он выдрал откуда-то из земли в полном пренебрежении к окружающей среде, каковую следует защищать. Я понял, что мне пора уходить. Пит был здоровым и грузным парнем, но при этом он мог разогнаться так, что подобный разгон сделал бы честь спортивному автомобилю, и, несмотря на немалый выброс адреналина, которому весьма поспособствовали мои предыдущие «теплые встречи» с Питом, он бы точно меня догнал, если бы не упал в яму.

Он упал в яму-ловушку, прикрытую дерном, которую приготовил художник, скрывающийся в этой самой яме и работающий над концептуальной картиной под названием «Две недели в саду торговца произведениями искусства». Это был настоящий перформанс с использованием необычного сочетания теории и тактики выживания в экстремальных условиях, которое предполагало, в частности, что оный художник живет в саду у Ренфро, питаясь исключительно подножным кормом, и подробно записывает свои впечатления. Печальный случай. Ослабленный диетой, состоявшей из дождевой воды, лепестков нарцисса, жуков, арахиса, которым кормили белку, и черствого хлеба, который бросали синицам, скрывавшийся в яме художник-концептуалист не мог дать достойный отпор разъяренному Питу, который – так и не проникшись серьезностью изобразительной миссии, исполняемой концептуалистом, – сломал ему три ребра, что, по иронии судьбы и по общему мнению, явилось наивысшим концептуальным штрихом всего садово-художественного проекта и способствовало тому, что оный проект стал достоянием широкой общественности посредством последующего судебного разбирательства.

Решив, что не стоит бояться показаться неоригинальным, я послал Ренфро по почте две свои работы, но, очевидно, он либо не получил их вообще, либо их ему не передали, потому что он так и не перезвонил мне на пейджер.