Надя, не ожидая от меня такого ответа, немного растерялась. Разозлилась. И невербально ударила:
— Что ты говоришь, бессовестная? Рэм столько сделал для тебя, для нас! — и разрыдалась, зная, что это всегда действовало на меня и маму. Вернее, зная, что на маму, и не зная, что на меня действовало, потому что мне было жалко нашу маму, — да за что ты меня так ненавидишь?!
Бессовестная, значит. Я и бессовестная. Внутри полыхнуло, но этот неразумный всплеск эмоций тут же был задавлен рациональностью:
— Я тебя люблю, дура. — Вздохнула я, утомленно закрывая глаза. — Иначе давно бы заставила отсюда съехать, а лучше уехать. Мамина квартира свободна, и с садиком и работой там проблем не будет, главное — захотеть. Мы обе с тобой знаем, что тебе бы не отказали в садике и взяли туда воспитательницей. Мама двадцать пять лет им заведовала и Ирина Дмитриевна явно бы тебе не отказала. — Подняла взгляд на Надю, недовольно поведшую уголком губ, утирая слезы, — если бы я тебя не любила, я бы заставила тебя уехать домой, Надь. У меня племянник маленький и тебе надо о нем думать, здесь ты ему ничего не сможешь дать, но и я пропасть не дам, тем и живем и будем жить. Однако, если еще раз разговор зайдет про Маркелова или ты нагрубишь моему мужику, неважно сколько ему лет и насколько он тебе не понравился — ты отсюда съедешь, квартиру я продам и деньги отдам Маркелову. Как и положено было сделать в этой ситуации человеку с совестью. Ты моя сестра и я позволяю давить на свою жалость, но это не значит, что ты имеешь право говорить как мне жить и кого любить. Берега не путай, Надя. И перед Марком извинись, номер скину.
Не обращая внимания на ее слезы вышла из ванной, пропустив мимо ушей ужасно обидное «видела бы тебя мама, у нее бы сердце прихватило…».
Родные люди это те, которые счастливы, если ты счастлив, неважно с кем и как. Для них важно то, что ты счастлив. Все просто.
У меня есть сестра и имя ее Ульяна. Урожденная Кочерыжкина, а ныне крылатый ужас Питерского бомонда, если госпожа Малицкая была не в настроении. Дурында-кочерыжка моя, в момент когда ад с Рэмом окончательно был закрыт, напившаяся вхлам и, разрыдавшись, сползшая перед охреневшей и разозлившейся мной на колени, умоляя простить ее за то, что, по сути, еси рассуждать огрубленно, то она свела меня с Маркеловым. Лухари-несушка еще и потому что мозг куриный. Вообще гениальный, но в тот самый момент явно куриный.
Улыбнулась и аккуратно вытерла лицо, запоздало осознав, что я плачу, оказывается. Чего реветь-то? Тоже у меня мозг куриный, выходит. Что ж, скажи кто твой друг…
Тепло улыбнулась, махнув рукой на прощение Вольдемару, напряженно взглянувшему на меня, когда мелькнула в проеме, на этот раз точно покидая квартиру, подхватив с вешалки Надину ветровку, чтобы оправдать свою задержку перед Марком. Как оказалось, уже подогнавшим четырку к подъезду.
— Еле нашли, — сбегая с крыльца помахала я ветровкой Марку, стоящему оперевшись бедром о капот и втыкающему в телефон. — Месяц назад дала ее Наде, чтобы она не замерзла, возвращаясь от меня и…
— Можно мне за руль? — Улыбнулся, мягко перебив и перехватив за локоть уже открывающую водительскую дверь меня. — Сто лет на механике не ездил, интересные впечатления. Если что, я сразу же пересяду.
Смотрела в карий бархат. Вроде бы расслаблен, вроде даже поверил мне. Смотрела в карий бархат с поволокой, пристально вглядывающийся в мои глаза. И немного растерялась от странности впечатления, будто стремясь оградить друг друга от тяжести случившегося антуража, оба лжем, делая вид, что все хорошо и никто ничего не понял. Необычное очень ощущение перекрестной заботы. Но он, горестно вздохнув, явно не правильно расценив мой секундный ступор, отпустил мой локоть и направился к пассажирской двери. Я лишь много позже поняла, что в этом перекрестном сражении ментальных реверансов, меня очень тонко обыграли. Тонко и уже чувствующе мою натуру, несмотря на каскад моих блоков. А в тот момент, рассмеявшись, разумеется, дала добро сесть за руль моей четырки владельцу Авентадора. Чтобы рассмеяться еще сильнее, когда он с третьего раза совладав вовремя со сцеплением, все-таки смог тронуться с места так, чтобы не заглохнуть. Мар выглядел смешно и очень нелепо за рулем моей машины. Смешно комментил каждый свой досадный промах в ситуациях, когда глох на светофорах при попытке тронуться. И владелец Ламборджини в тридцать с лишним лямов, пытающийся понять казус коим управлял, праведно возмущался, когда ему сигналили сзади, чем доводил меня до слез от смеха.
Я очень запоздало поняла, что на механике Мар умеет ездить. Он, увлеченно разговаривая по телефону, автоматом переключал передачи, совсем не глядя на тахометр и ручку переключения, как до того было.
Усмехнувшись, смотрела в профиль Мара, неторопливо катящего четырку к кольцу. Я смотрела на него, завершающего звонок, быстро набирающего сообщение на экране, изредка оглядывая обстановку. И не глядя регулирующего передачи. Смотрела и понимала, что минутой назад мой поправляемой макияж в зеркале, заслуга не его чувства юмора, а его обладателя, не спросившего меня о моем состоянии, лгущей ему взглядом и интонацией, а ему, похуисту на то, как он выглядит, было важно вот это — когда я стирала потекшую тушь, глядя в зеркальце. Потекшую от слез смеха.
Еще в тот вечер, в день рождения Лёхи, я поняла, что у нас неизбежно возникнут проблемы. Сегодня, поймав его взгляд, когда сидя в кресле подобрала под себя ноги, читая сказки засыпающему Гришке, я утвердилась в том, что нам будет непросто, а сейчас, сидя рядом с ним, ведущим мою машину и тихо рассмеявшемуся, когда я вскрыла его маленький театр во славу одной цели, одной актрисы, до того не имеющей поражений…
— Мар? — позвала я, когда он пропустил очередное окно при въезде на кольцо, где мы стояли в первой очереди. Но он почему-то пропускал, не реагируя на требовательные автомобильные гудки позади.
Улыбнулся уголком губ, когда обеспокоенная я сжала его кисть. И рванул с места. Въезжая на кольцо. В дрифте.
Ручник с щелчками вверх-вниз, под визг шин и управляемый занос машины. Из-под блокированных колес клубы дыма. Примерно то же самое в поволоке прищура бархатно-карих глаз, обладатель которых вел надрывающуюся машину боком по заполненному кольцу идеальным полукругом, когда меня, с перехваченным дыханием вцепившуюся в дверную ручку, вжимало в сидение и дверь, а окружающий мир был смазан скоростью, драйвом, визгом сжигаемой резины и ревом мотора. А перед глазами только прищурившийся Мар, ежесекундно просчитывающий траекторию управляемого заноса на достаточно оживленном кольце, вновь выживающий газ до максимума, поднимая ручник и выворачивая руль, управляя заносом, пропуская во второй раз нужный поворот.
Видя что за бесчинство происходит на кольце водители не торопились заезжать, ожидая пока психованная четырка полностью выровняет ход. Бюджетные варианты и престижные иномарки, единодушное осуждение водителей и полный похуизм в карем бархате, когда Мар, выровняв машину чинно направлял машину в нужный съезд.
А меня душили эмоции. Самые разные. Дымящие в кови вместе с разогретой резиной так, что бурлили океаны ощущений. Начинающиеся от желания заорать на него и до восторженного лепета. Ясно было одно — вот этот человек, сейчас напугавший кольцо своей борзостью, авантюрностью и наглостью, не оставивший никого равнодушным, и меня выдернул из прогрессирующей трясины депрессии, никак и никому не выказанной. Вырвал нахально, резко, бескомпромиссно, с явно предоставляемой возможностью его осудить, конфликтнуть с ним из-за его поведения, перевел на себя все мое внимание вжимающейся в сидение силой инерции, запущенной им, давая повод сорваться на себе, выплеснуть весь концентрирующийся негатив. Сделать что угодно, но только не увязнуть в трясине. И не подозревал, какого запредельного уровня признательности, трепета, обожания и нежности он вызвал. И вот того самого чувства, когда смотришь в профиль, улыбаешься, и чувствуешь что вот-вот сдавит горло, а ресницы будут смочены, потому что внутри все перевернуто, сердце заходится, дыхание обрывается, когда просто смотришь в профиль и нутро прошивает насквозь. А он заносит машину.
