Теперь и мне достались эти привередливые биоритмы Генриха Гиммлера, но вот соответствовать им у меня не было ни времени, ни возможностей.
Я просовещался много часов вчера, до самой полуночи, а сегодня консультации и заседания начались в шесть утра, а закончились только что. Так что спал я часа четыре, отчего в голове гудело.
В целом: все было очень плохо.
Что во внутренней политике, что во внешней. Концом Второй Мировой войны тут и не пахло, а чем тут отчетливо пахло, так это началом гражданской войны внутри самой Германии. И меня бы возможно устроил этот вариант, вот только такая гражданская война могла быть краткосрочной, а закончиться могла банально моим убийством за одни сутки. Ну а что? Гитлера же мы отстранили за несколько часов. А если я умру — дальнейшие события на фронтах просто-напросто непредсказуемы.
Во-первых, кабинет министров. Его я, естественно, слил. Я сохранил разве что Гиммлеровскую должность рейхсфюрера, к которой бонусом шло кресло рейхсминистра внутренних дел Германии, но все остальные министерские посты или достались людям Ольбрихта или (во избежание дестабилизации) были сохранены за нацистами.
Я не контролировал ни финансы, ни внешнюю политику, ни черта вообще, кроме чистой полицейщины. И даже тут Ольбрихт попытался мне навязать своих комиссаров от Вермахта, но это предложение я отверг.
Мы арестовали Кейтеля, оставили под арестом Фромма, арестовали всех людей, близких к Борману и Герингу, министр иностранных дел Риббентроп тоже отправился в концлагерь (в одиночную камеру, естественно, чтобы не болтал лишнего) и был заменен человеком Ольбрихта. По моему предложению арестовали еще рейхсляйтера Дарре, помнится, Гитлер собирался назначить его рейхсфюрером вместо меня, и это мне не понравилось.
В целом мы арестовали около пары тысяч человек, всех, конечно же, без всякого суда и следствия — благо, вот с производством репрессий в моем случае проблем не было. Но ведь одними репрессиями сыт не будешь…
Надо было объяснять германскому народу, что вообще и зачем мы творим. Вот тут военщина уперлась рогом и делать резкие движения упорно отказывалась. Так что мы, проспорив пару часов, решили ограничиться коротким коммюнике, согласно которому — да, имел место заговор против фюрера, со стороны Геринга, Бормана и Шпеера. Да, этот заговор подавлен доблестным Вермахтом и беспощадными ᛋᛋ. Нет, теперь все будет и дальше по старому, просто Гитлер решил сделать некоторые кадровые перестановки, после которых мы станем «более лучше» воевать.
Вот в общем-то и всё.
Я пытался расшатать ситуацию, как мог, но Ольбрихта шатать было тяжело, не человек, а просто валун. Он не шел на резкие реформы, и Гёрделер его поддерживал, как и большинство влиятельных членов хунты. А с другой стороны: я и сам боялся резких реформ, которые могли привести к моему стремительному низвержению, так что продвигал их из чувства долга, но, честно признаюсь, неохотно. Мой кураж на второй день попаданства уже поутих, мой задор оставил меня! Это было плохо.
Не улучшило ситуации и то, что сегодня утром какой-то мелкий чиновник, которого военные вчера выгнали из рейхсканцелярии, заявился на работу с гранатой, которую с криком «Хайль, Гитлер!» запустил в машину Ольбрихта. Граната упала на газон, так что никто не пострадал, а чиновника начинила свинцом охрана Ольбрихта.
Это был первый звоночек, и довольно тревожный. Если до этой утренней гранаты у Ольбрихта и были какие-то стремления в сторону быстрых реформ, то теперь эти стремления окончательно завяли.
В общем-то искренне за реформы из всех нас топил один Бек, новый главнокомандующий, который придерживался принципа «покончить с нацизмом любой ценой, а дальше хоть трава не расти». Я его за это уважал, но Бек в союз со мной против Ольбрихта, само собой, никогда бы ни за что не вступил.
Я же теперь Гиммлер, дьявол во плоти.
Разумеется, мы тут же прекратили массовое уничтожение людей в концлагерях — в смысле мы вообще отменили все казни, и официальные, и неофициальные, за исключением казней для дезертиров и уголовников. Вот только толку-то? В концлагерях Рейха сейчас миллионы, если их всех выпустить — в Германии воцарится хаос. И вся гитлеровская экономика построена на рабстве, Третий Рейх представлял собой рабовладельческую тиранию.
Мы все были против такого, равно как и против антисемитизма, но у нас все еще была государственная бюрократия, полностью состоявшая из нацистов, и новую нам брать было банально неоткуда.
Доверенных людей Ольбрихта едва хватило, чтобы заполнить должности в Oberkommando der Wehrmacht, а еще напихать их в министерства. И из этих людей половина, хоть и храбрецы, поддержавшие мятеж, но совершенно некомпетентные. А мои люди — все убежденные нацисты. А на уровень ниже всего этого безобразия — огромное коричневое болото не менее убежденных в правоте Гитлера имперских бюрократов.
В общем, все внутренние вопросы откладывались до заключения мира. Мои новые «друзья» из Вермахта отлично отдавали себе отчет, что если начать сейчас дергаться, то это дергание может стать предсмертными конвульсиями для нас всех.
А с миром, тем временем, дела обстояли не лучше.
Сталин молчал, Черчилль молчал, американцы по дипломатическим каналам что-то промямлили, вежливое, но крайне нечленораздельное.
С союзниками Рейха ситуация была тоже непонятной. Японцы и финны уже требовали объяснений, какого хрена у нас в Рейхе вообще творится.
Вчерашняя интенсивная бомбежка района клиники «Шарите» тоже ничего хорошего не предвещала. Никто из нас во время бомбежки не пострадал, если только не считать и так расстроенных нервов Ольбрихта. Английские бомбы в сочетании с утренней немецкой гранатой сделали генерала совсем уж несговорчивым.
И совершенно точно: никто не собирался прекращать против нас войну, по крайней мере, пока что. Мы были изгоями, просто лужей дерьма, растекшейся по Европе. И антигитлеровская коалиция явно намеревалась эту лужу вытереть.
Каждый из нас естественно тут же принялся предлагать разнообразные жесты доброй воли, призванные убедить противников в нашей готовности к миру.
Я предложил немедленно отвести войска на восточном фронте, но «коллеги» это мое предложение даже отказались обсуждать.
Гёрделер предложил вдвое снизить количество оккупационных войск во Франции, хитрый ход, который мог и продемонстрировать добрую волю, и одновременно прямо не отдавать противникам территории.
Ольбрихт настаивал на том, что нужно отдать приказ на капитуляцию в Тунисе, но это его предложение никакими мирными инициативами и не пахло, насколько я уяснил, немецкая группировка войск там уже и так была обречена. Так что Ольбрихт предлагал просто туфту.
Бек настаивал на том, чтобы убрать Гитлера — избавиться от Айзека, который сейчас изображал фюрера, и объявить о смерти Гитлера открыто. Это бы безусловно подстегнуло противников Рейха к переговорам, ибо никто не хотел жать руку Гитлеру, вот только эта опция нам была недоступна из-за внутриполитических рисков…
Короче, мы ни о чем так и не договорились. Мы сейчас полностью зависели от ответов русских, англичан и американцев на нашу мирную инициативу. А те с ответами вообще не спешили.
Ну и вишенка на торте: мы так и не нашли ни настоящего Гитлера, ни Геринга, хотя перерыли весь Берлин. Зато убедились, что у нас с военного аэродрома Темпельхоф бесследно пропали шесть самолетов, вместе с летчиками.
И хорошо, если на самолетах сбежал не пойми куда Геринг, а если он еще Гитлера с собой захватил?
Вот этого мы все боялись, вот поэтому предложение Бека отправить в отставку актера Айзека и не встречало ни у кого понимания. Стоит настоящему Гитлеру объявиться — всему конец. Это же Гитлер фюрер и божество, это ему немцы поклоняются, а мы так — нелегитимная хунта.
Так что никакого жеста доброй воли мы так и не сделали, мы не смогли сойтись на том, какой именно жест нам сейчас нужен. А значит, война продолжалась, а значит, я пока что с задачей не справился.
