Выходя из бани, она задела Ганса плечиком, но Ганс ничего кроме отвращения не ощутил. Он с русскими никогда не спал, у него дома была невеста.

— Садись, — приказал дядя Клаус, прикрыв свои чресла простыней и указав на свободный табурет, — Выпьем за победу Германского Рейха!

Майор налил целый стакан самогона.

Ганс сел, но на предложение выпить только мотнул головой:

— Не хочу. Я сейчас на посту.

— Ты не на посту, дурень, ты уже в бане! — дядя Клаус икнул, — Не хочешь выпить за победу Германского Рейха? Может, ты и за фюрера не хочешь выпить, м?

Вот черт. Гансу правда не хотелось сейчас пить. Это путь в никуда. Тыловики легко спиваются, легко утрачивают бдительность. Ганс уже на такое насмотрелся за полтора года. Вот эта русская девушка, с которой майор развлекался, вполне может в следующий раз майора и пристрелить, когда он также напьется. А может и зарезать ножом.

Кроме того, Гансу банально не хотелось пить в пять утра. Тем более русский самогон. Ганс был в этом смысле истинным немцем, от пива он никогда не отказывался, но крепкого алкоголя избегал с юности.

Желая вывернуться из ситуации, Ганс указал на стаканы на столе:

— Я вижу, вы уже выпили с ефрейтором Рунге, господин майор.

— Конечно, — дядя Клаус нахмурился, — Рунге — свой парень. Он в отличие от тебя пить никогда не отказывается.

Ганс вдруг разозлился. Смотреть на дядю в таком виде было мерзко. А еще Ганс понял, что его сюда вызвали для развлечения, в качестве собутыльника. Прямо как ту русскую девку, которую майор позвал для утех. Вот это Ганса просто напросто взбесило.

— Да, Рунге любит выпить, — выпалил Ганс, — Если бы он исполнял свои обязанности также, как пьет — ему бы цены не было, господин майор!

Дядя Клаус на это просто пожал плечами. Потом ухнул полстакана самогона.

— Ты давай брось своих «майоров», — попросил дядя, — Мы с тобой сейчас родственники, забудь про субординацию. И про Рунге я слышать ничего не желаю. Я тебя не для того позвал. Рунге исполняет свои обязанности…

Вот эта фраза Ганса окончательно добила. Ганс сейчас сам себя не узнавал. Возможно дело было в том, что он еще не до конца проснулся, но он вдруг брякнул:

— Рунге просто подонок. Он никаких обязанностей не исполняет, дядя. И ты это отлично знаешь. Рунге же лагерный фельдшер, здоровье русских пленных — его ответственность. Но русские мрут от тифа сотнями, а Рунге не делает ничего. Еще месяц назад у нас было 1 322 пленных, сейчас их чуть больше тысячи. Сколько их останется к осени?

— Да хоть бы и нисколько, — дядя Клаус закусил соленым огурцом, — Нам-то какое дело? Главное, чтобы эти русские свинособаки работали…

— Они все хуже работают, — перебил Ганс, — А скоро не смогут совсем.

— Это ничего, — отмахнулся дядя, — Если эти сдохнут — фюрер пришлет нам новых на замену. Русских в России еще много. Да и что Рунге может сделать? Лечить их лекарствами? Лечить русских? Где мы возьмем столько лекарств? У Рунге их нету, у меня тем более.

— Рунге много что может сделать, — не унимался Ганс, — Покончить с вшами, обеспечить пленным хотя бы помывку раз в неделю, дезинфекцию, карантин для заболевших, нормальное питание, освобождение от работы, временное, конечно… Я же писал тебе рапорты, дядя!

Это было правдой. Ганс и правда написал целых два рапорта. Вот только не получил на них никакого ответа. Дядя был компанейским человеком, но от неприятных ему тем всегда просто уходил. А сейчас вдруг уходить не стал, видимо, сказался плескавшийся в майоре самогон. Сейчас вместо этого дядя рассвирепел.

— Да читал я твои рапорты! А потом отправил вон туда, — дядя указал в сторону парилки, — В печку! Рапортом очень хорошо растапливать дровишки, мой дорогой племянник. Ублюдок ты неблагодарный. Я отмазал тебя от фронта, я спас твою жизнь, и вот твоя благодарность. Мало того, что не хочешь со мной выпить, так еще и срешь мне в душу своими рапортами! Ты понимаешь, что ты своей писаниной подставляешь не только себя, но и меня? Ты вообще в курсе, что тобой уже интересуется гестапо?

Последнее слово дядя, несмотря на ярость, произнес вполголоса, сказался старый инстинкт самосохранения. Вот про гестапо точно лучше не орать, это понимал даже пьяный майор.

А Ганс перепугался:

— Что? Гестапо? Как, зачем…

Дядя Клаус чуть успокоился, поправил простыню, прикрывавшую его телеса, закурил папиросу.

— Да! Гестапо. Представь себе, не ты один умеешь писать, мой дорогой Ганс. Про тебя тоже понаписали много интересного. И благодари Господа, что написали сначала мне, я, естественно, все доносы на тебя отправил в ту же печку, что и твои рапорты по поводу русских. Вот только, похоже, что теперь твои недоброжелатели решили натравить на тебя гестапо, и тут я уже бессилен. Ты совсем сошел с ума, Ганс. Ты отдаешь русским пленникам свой хлеб, уже три недели. Ты дал им мыло, которым тебя снабдил фюрер. Тебя, скотина ты неблагодарная! А не русских. Ты освободил от работ тридцать человек на прошлой неделе, хотя эти русские были в состоянии работать! А вчера… Вчера ты вместо работ повел русских на помывку к реке. Правда это всё? Правда или нет? Отвечай!

Ганс глубоко вдохнул:

— Ясно. Это Рунге на меня стучит? Он ведь?

— Неважно, — отмахнулся майор, — Так правда или нет?

— Правда, — признался Ганс, — Потому что эти люди — военнопленные. Женевская конвенция…

Дядя на это оглушительно расхохотался:

— Что? Женевская конвенция? А мы сейчас где, Ганс, по-твоему? В Женеве, мать твою за ногу?

Ганс попытался вывернуться:

— Послушайте, но тифозным вшам же все равно кого кусать — русских пленных, гражданских или немцев. Вши аусвайс не спрашивают. Эпидемия может распространиться на весь город…

— Это всё будешь объяснять гестапо, — мрачно перебил дядя.

— Всё настолько плохо?

— Не знаю, — майор раздражался все больше, — Честно не знаю. Гестапо попросило у меня объяснений по твоему поводу, я написал, что ты отличный солдат, и претензий у меня к тебе нет. А дальше — уже не мое дело. Но ты меня подставляешь. А я не люблю людей, которые меня подставляют! Я такого от тебя не ожидал, Ганс, когда тащил твою задницу сюда, подальше от фронта. Ты оказался тряпкой, племянничек. Вот что. Ты для службы в Шталаге не подходишь. Пожалуй, передовая бы и правда пошла тебе на пользу, возможно там у тебя бы поубавилось любви к русским собакам. Когда они бы отрезали тебе еще пару пальцев или оставшееся ушко!

Ганс в ярости вскочил на ноги:

— Думаю, что разговор окончен, дядя. Делайте, что считаете нужным.

Дядя в свою очередь тоже поднялся, простыня сползла на пол, раскрасневшийся от злобы и алкоголя майор ткнул Ганса пальцем в мундир:

— Ах ты подонок! Я вообще уже не понимаю, за что тебе дали твой железный крест! Может ты его снял с мертвого немца? С немца, который его заслуживал! В отличие от тебя, скотины.

Ганс раньше ни с кем ни разу об этом не говорил, даже с дядей. Он никому не рассказывал, за что ему дали крест. Но сейчас обида и злоба стучали в висках, Гансу было уже плевать.

И Ганс ответил, с холодной яростью:

— За дерьмо, вот за что. За то что я пожрал дерьма за фюрера. Мы вошли в Пушкин в сентябре 1941. Я ехал впереди всех, нам, мотоциклистам, было приказано убедиться, что ничто не помешает танкам войти в город. Красная Армия из Пушкина сбежала, отошла к Ленинграду. Но оказалось…

У Ганса перехватило дыхание.

— … Оказалось, что в городе есть защитники. Дети. Клянусь, что это были дети, школьники, старшеклассники. Мальчики, девочки, все вперемешку. Они топали в противогазах. Зачем, почему в противогазах? Я понятия не имею до сих пор. Но они шли, вооруженной толпой, а вел их русский полицейский, в синем мундире. И они меня увидели, и стали стрелять. А мотоцикл вел Йозеф, а я сидел на пулемете… Это было настоящее безумие. Я тогда понял, что большевики сумасшедшие, все было как во сне. И я начал стрелять в ответ. Я уничтожил полсотни противников за минуту, они пытались сопротивляться, но без толку, у них были какие-то древние винтовки… Господи… Вот за что я получил железный крест! Я взял Пушкин, в одиночку взял город, мы с Йозефом его взяли…