Мороза приговорили к шести годам тюрьмы, трем — лагерей особого режима (т. е. самого страшного) и пяти годам ссылки за «антисоветскую пропаганду».
В украинском самиздате появились заявления-протесты свидетелей, друзей и знакомых Мороза, стихи, посвященные Морозу.
*
Не успело дело Мороза распространиться в самиздате, как случилось самое страшное.
Я был как раз дома, когда позвонили:
— Убили Аллу Горскую. Приезжай к ее дому — там все соберутся.
У дома уже стояло много людей. Подходили новые. Прилетали из Львова, Ивано-Франковска. Ждали мужа Аллы, Зарецкого, который должен был привезти тело. Никто не знал, как и кто убил. Появилась первая версия — убили кагебисты. Версия рождалась у меня на глазах, и я не верил. Зачем это нужно КГБ? Запугать? Тогда нужно это сделать, чтоб все поняли, кто и за что. За что? Алла была для всех патриотов опорой духа — благодаря своей энергии, внутренней силе, здравому уму. Она участвовала в протестах, в развитии культуры. Но этого недостаточно для убийства. (Сейчас, после нескольких убийств диссидентов кагебистами, моя уверенность в непричастности КГБ к убийству Аллы несколько поубавилась.)
То, что Алла убита, обнаружилось случайно. К ней в г. Васильков приехали сестра Ивана Светличного Надийка и Евген Сверстюк. Дома никого не было, хотя Алла должна была быть. Они добились у милиции, чтобы открыли дом. Аллу нашли в погребе.
Милиция вела себя, как всегда, глупо, что дало некоторое основание считать виновной власть.
Идеей-фикс милиции является подозрение на трвых попавшихся ей людей. Такими были Сверстюк и Н. Светличная, а также муж Аллы Виктор. Вначале хотели обвинять их, но на железнодорожных рельсах милиция нашла свекра Аллы с отрезанной головой. Милиция выдвинула версию, что это он убил Аллу и сам бросился под поезд. Рассказывали, что он часто ругался с Аллой, считая, что она повредила своей антисоветской деятельностью карьере сына. К Виктору, действительно, хорошо относились в ЦК ЛКСМУ. Было известно, что ГБ несколько раз беседовало со свекром. КГБ неоднократно использовал людей с расстроенной психикой против движения сопротивления. А у свекра Аллы случались расстройства психики. Так что даже в случае истинности милицейской версии на КГБ остается косвенная вина.
Когда Аллы уже не было в живых, в одном из институтов города лектор обкома партии заявила, что у Горской и скульптора Ивана Гончара устраивают сборища националисты.
Милиция долго не выдавала тело для похорон. Выдали умышленно в понедельник, 7 декабря, рассчитывая на то, что мало людей придут хоронить.
Но пришли многие. У дома, где находятся мастерские художников, стояли сотни людей. В мастерской — выставка произведений Аллы. Самодеятельный хор «Гомин», пел песни. Никто почти не разговаривал — стояли, думали, смотрели картины Аллы.
Подъехали автобусы. В них разместилось более сотни людей. Поехали далеко за город, на новое кладбище. Там уже ожидал официальный оркестр. Рядом хоронили мальчика. Мать кричала, рвалась к нему в могилу…
Оркестранты, приглашенные Союзом художников, невпопад то начинали, то прекращали траурный марш. Им было скучно, холодно…
Выступил товарищ из Союза. Он болтал о достойной художнице, воспитанной комсомолом и «преданной идеям». Гнусная ложь человека, принимавшего вместе с другими членами Союза участие в травли Аллы. Ее дважды выгоняли из Союза художников. В 1964 г. она участвовала в создании Шевченковского витража в университете. Шевченко, по мнению комиссии, принимавшей витраж, оказался за решеткой. Художников обвинили в формализме и порочном идейном замысле. В 1968 г. выгнали из Союза во второй раз, за подпись под заявлением о политических процессах.
Всплыли слова Александра Галича о Пастернаке:
— И над гробом стали мародеры
И несут последний ка-ра-ул!
После лживой речи представителя оркестр принялся по его сигналу пиликать свой марш.
Стали выступать друзья Аллы. Представитель пытался «закрыть» похороны, но на него просто не обратили внимания.
Выступавшие говорили нетвердыми, прерывающимися голосами.
Первым выступил Александр Сергиенко (сейчас он сидит во Владимирской тюрьме). Он ответил представителю по сути тем же, что сказал Дзюба, защищая когда-то память Василя Симоненко от этих грязных людишек: «Она открыто презирала чиновников и дельцов от искусства. Они не выносили твердого насмешливого взгляда ее серых глаз и платили ей за это черной ненавистью. Они ненавидели ее за то, что мы ее любили».
Филеры, стоявшие кучкой в стороне, аж тряслись от злости, слушая открытую «пропаганду» любви к своему народу и ненависти к чиновникам.
Некоторые мысли, слова были похожи на слова официозных похорон. Но мы знали Аллу и знали: правдой были слова о том, что она всегда будет с нами, что она не может отойти в небытие (слова Е. Сверстюка, ныне отбывающего свой срок в лагере).
И все говорили о ней как об опоре, как о человеке силы и энергии. Сверстюк говорил о ней как о живой. И голос его, и лица вокруг делали немыслимыми неискренность, искусственность, риторику. Сверстюк напомнил путь ее — «открытие Украины», участие в Клубе творческой молодежи, дискриминацию ее как художника, витраж, исключение из Союза, смерть и слух (!?) о посмертном принятии в Союз.
Из Львова приехал Иван Гель, слесарь, отсидевший уже свои три года лагеря (и ныне повторно сидящий).
Он сказал о неясности причин гибели, о продолжении жизни Аллы внутри нас и самое важное — сказал, что перед лицом случившейся трагедии должно быть отброшено в наших отношениях все мелкое, трусливое, приспособленческое. Ведь жизнь наша так коротка.
Слушая выступавших, я воспринимал все это двойственно.
Настолько жива была Алла при жизни, что действительно невозможно ощутить, что ее нет. Совсем недавно мы с Таней провожали ее домой от Светличных. И смеялись над глупостью — всеобщей глупостью — государства, над их страхом перед нами, огромного партийно-полицейского аппарата перед горсткой людей, разбросанных по городам Союза. Лина Костенко бросила цветы подсудимым во время процесса 66-го года, и милиция так и легла, увидев «бомбу». Почти не бывает террористических актов, а товарищи из ЦК даже на встречи со школьниками приходят с охраной, а ГБ тщательно проверяет присутствующих, чтобы не попали подписанты.
Когда в Житомире к больному поэту приехали друзья из Киева, то один из местных поэтов случайно «забыл» альбом японской живописи. В альбоме обнаружили микрофон. Хозяин «альбома» разволновался:
— Это же за валюту куплено. Это больших денег стоит. А вы разломали!
В ответ на упреки в стукачестве он ответил:
— Все равно о вас всё знают.
Это было совсем недавно — этот разговор, ее смех, издевательские слова, долгий путь через весь город от Светличного к ее дому.
И все правы: она жива, т. к. невозможна ее смерть, эта смерть жизни вообще, настолько в ней была сконцентрирована жизнь. Она сама синоним жизни, ее символ. Жизни открытой и самосознающей себя — открытая любовь, открытая ненависть, громкий смех радости и презрения.
Но когда я отрывался от этих ощущений-воспоминаний, то видел посиневших от злости и холода шпиков, видел пораженные горем лица друзей, и невозвратность потери (а ведь я не был близким ей человеком — что же ощущали ее близкие?) обрушивалась на сознание, затапливала его отчаянием: уходят друзья навсегда, одни в смерть, другие в предательство.
И эти морды палачей — товарища из Союза, шпиков.
Шпиков — некоторых — я хорошо знал. Видел их в 66-м возле суда над украинскими патриотами, в 69-м — на суде над Кочубиевским, в 70-м — на суде над Бахтияровым.
В петлицах у них, как и у людей, — калина.
Я процедил одному, захлестнутый ненавистью:
— А что тут кагебисты делают?
Он испуганно забормотал, что я его с кем-то путаю.
