Александр Галич пел об этом в апокалиптической песне о том, как из запасников встают статуи гения всех времен и народов и по Москве шагает под барабан каменный многочисленный Сталин. И вампиризм Галич подчеркнул, и трансформацию Медного всадника — Каменного гостя в жуткий парад уродов.

Абсурд, апокалипсис служил постоянным фоном для репрессий.

Не случайно поэтому в песнях Галича все большее место занимали исторические аналогии и, в частности, антагонизм Христа и Сталина. (В последнем был, как мне кажется, элемент преувеличения личности Сталина, превращения его в самого Антихриста.)

Каждодневные известия со всей страны совершенно выматывают москвичей. Нервы на пределе.

Вот показательный случай. Я ушел от Якира, пообещал вернуться к 11-ти часам. А вернулся в час ночи. Петр сидел нервный, злой. Он стал кричать на меня за легкомыслие — ведь можно было позвонить. У него, помимо общего для всех нервного напряжения, было и свое: всех вокруг берут, часто за связь с ним (и ГБ, понимая его ранимость, прямо ему об этом говорило), а у него даже шмона не было. То, что говорили о его стукачестве, никого из нас не интересовало и его тоже, но если бы меня забрали из-за приезда к нему, то это его бы доконало. Он переживал за всех и часто поэтому был почти невменяем…

Чрезмерная ранимость его совести меня несколько смущала. Я уже имел некоторый опыт с такими людьми. К тому же некоторые друзья стали говорить, что у него появляются элементы бесовщины. Я бесовщины не видел у него никогда, но боялся, что он не выдержит нервного напряжения.

Всем своим друзьям я часто говорил неприятные вещи прямо в глаза. Но перед Петей останавливался — я чувствовал, что разговор приведет к разрыву. А я очень любил его, не за взгляды, не за деятельность, а просто так. Это чувство переплеталось с сочувствием к жертвам его гнева, его выходок.

Под впечатлением гнетущей атмосферы Москвы я вернулся домой. Здесь не такая нервотрепка. После Москвы я всегда несколько дней отсыпался. Неслучайно и москвичи изредка приезжали к нам отдохнуть, спокойно поговорить обо всем, поболтать на неполитические темы. Часто приезжала Зампира Асанова.

В Киеве меня ждало письмо некоего Розина. Он москвич, профессор физики, знаком с П. Якиром, участвовал в протестах, но, узнав Якира поближе, захотел всех предупредить о его аморальном поведении: пьянках и других «проявлениях». В письме правда была так хорошо смешана с ложью, что я клюнул. Это письмо давало мне повод написать статью о предательстве либеральной публики. Способ мышления Розина был знаком: заметив те или иные отрицательные черты участников движения сопротивления, они спешат обобщить их на всех, на идеи демократов и этим способом оправдать свое молчание.

Есть еще один способ самооправдания. Однажды я был в гостях у В. П. Некрасова. Одна гостья — я знал ее по институту — выпила, стала говорить мне, что я бесстрашен, титан, что она завидует моему мужеству. Я пытался объяснить, что не так уж много нужно мужества для самиздата. Но она упорно стояла на своем: вы — титан. И тогда я понял, что она просто хочет уважать себя, а трудно, нет оснований для этого. И если я — титан, то она просто честный, достойный уважения человек, все понимающий и сочувствующий. Таким способом можно дешево обрести самоуважение.

Я начал было ответ Розину, но на всякий случай спросил по телефону Якира, в каких акциях протеста участвовал Розин.

Якир удивился:

— Он же киевлянин. Ты разве с ним не знаком? Я как раз хотел спросить тебя, я получил от него аналогичное письмо.

Стало ясно, что это гебистский самиздат. Вскоре Зампира привезла аналогичное письмо к крымским тэтарам — перечень «порочащих» данных об активных деятелях крымско-татарского движения. О Зампире, в частности, писали, что она на народные деньги разъезжает по Советскому Союзу, входит в гарем одного из лидеров движения, ездит к кавказскому джигиту и украинскому борзописцу.

«Борзописца» я без труда расшифровал как себя самого, а о джигите спросил Зампиру. Оказалось, что это аварский поэт Расул Гамзатов. Все письмо напичкано грязными намеками.

Из Москвы передали листовки, которые разбрасывали 6 октября в ГУМе скандинавские студенты Харальд Бристоль и Елизавета Ли в защиту Григоренко.

Еще в Москве очевидцы рассказывали мне, как эти листовки разбрасывались. Харальд и Елизавета приковали себя наручниками и стали бросать их вниз, со второго этажа. Большинство покупателей не обращало внимание на бумажки. Но многие поднимали и читали. Одни тут же бросали, другие быстро прятали в карман, третьи старались набрать побольше.

Считая, что к тексту невозможно было придраться, я передал листовки в несколько городов.

Появились в самиздате записи общественного судилища над Лесем Курбасом в 30-е годы (участники его — заместитель наркома культуры Хвыля, писатели Л. Первомайский, Микитенко, некоторые актеры театра Курбаса), писательского судилища-собрания над Пастернаком (50-е годы — В. Солоухин, В. Инбер, Б. Полевой и другие), «Программа демократов России, Ухраины и Прибалтики».

Записи судилищ были очень интересны схожестью атмосферы «товарищеской» травли, подготавливающей административную травлю, хотя события происходили в разное время. Курбас погиб в Соловках, Пастернак умер. А часть их травителей-интеллектуалов нынче ходит в либералах. Я понимал, что такие, как Первомайский и Солоухин, выступали на погромах по молодости лет. Но тогда надо публично покаяться в соучастии в преступлении. Не хотят… Солоухин ударился в «истинно русские» люди, Первомайский помалкивает…

Я задумал издавать подпольный сборник под названием «Мы почленно вспомним всех, кто поднял руку» (А. Галич). Первый номер был намечен о Курбасе (биографии травивших, биография Курбаса, воспоминания актера, сидевшего с Курбасом на Соловках). Второй номер — о Пастернаке; третий — об Александре Грине, Марине Цветаевой, О. Мандельштаме и М. Булгакове. Для четвертого материал был готов совсем свежий; 4 ноября исключили из Союза писателей А. И. Солженицына. Но кто-то уже сделал этот, четвертый сборник. Предыдущие номера не удалось собрать из-за отсутствия времени: актуальные события обрушивались на нас, все ускоряясь.

Мы получили запись заседания Секретариата Союза писателей и письмо Солженицына Секретариату. Оно нас ободрило. «Протрите циферблат — ваши часы отстали от века. Откиньте дорогие занавесы — вы даже не подозреваете, что на дворе уже рассветает».

Это было сказано в то время, когда на страну надвигалась тень Сталина.

И сейчас, в 1976 году, видна эта провидческая правда слов Исаича:

«Слепые поводыри слепых! Вы даже не замечаете, что бредете в сторону, противоположную той, которую объявили».

Через несколько месяцев в самиздате появился сборник о деле Солженицына: биография, борьба с Секретариатом Союза, протокол собрания в Рязани. Сборник этот, несмотря на его размеры, стали перепечатывать многие. Были и такие, кто никогда ничего не печатал, считал это опасным, но о Солженицыне все же брались печатать — настолько это казалось главным.

Весь ноябрь прошел в перепечатке самиздата — поиски печатающих, покупка новой машинки, не «запачканной», смена шрифтов на прежних, чтобы не нашли хозяина.

Жена настаивала, чтобы я потребовал от Чунихина машинку (она была ей нужна для работы), но я ждал суда над Бахтияровым.

25-го поехал в Харьков на процесс. Захватил с собой кагебистское письмо крымским татарам.

Вечером мы все собрались обсудить тактику ответов свидетелей. Выяснилось, что на одной из фраз в письме Инициативной группы следователи останавливались особо, увидав, что харьковчане не могут обосновать ее, — о религиозных преследованиях. У харьковчан было мало самиздата, поэтому многих фактов они не знали. Поэтому же они нечетко представляли тактику судей на процессах.

Из иногородних приехали из Москвы Ира Якир и Славик Бахмин.

Мы рассказали о преследованиях украинской греко-католической церкви, о баптистах. Кто-то из Харьковчан вспомнил о закрытии харьковской синагоги.