Новостью для нас было сообщение о том, что в лагерях наказывают за то, что зэки называют себя политзаключенными.

«Хроника» описала погром в г. Горьком. Уволены 4 преподавателя университета, исключены несколько студентов — за самиздат.

В Ташкенте готовился суд над десятью крымскими татарами, среди них — Роллан Кадыев.

В Киеве тоже шел процесс. Судили нескольких рабочих Киевской ГЭС за листовки против русификации. Я был знаком с некоторыми свидетелями по этому делу. ГБ использовало «донкихотизм» Назаренко.

Есть среди самиздатчиков «князи Мышкины» — люди редчайшей доброты, правдивости, честности. КГБ использует не только недостатки своих жертв (честолюбие, страх, алкоголизм и т. д.), но и достоинства. Назаренко почти что физически не мог лгать. И КГБ ловило его очень просто: «Вот вы сказали то-то. Как вам не стыдно лгать! На самом деле было так-то». И Назаренко признавался (и все же не мог не лгать — вину за все он брал на себя). Честность Назаренко привела к тому, что допросили больше 20 свидетелей, часть которых ГБ не знало. А т. к. ГБ видело, что Назаренко не сдался, то его показания не смягчили его участи, и ему дали 5 лет лагерей строгого режима.

В журнале «Наука и религия» появилось письмо «раскаявшегося» толстовца. Письмо явно искреннее. Толстовец описал, как он впал в религиозность, как осознал гибельность толстовства для развития личности и т. д. Видна была психическая изломанность его в дотолстовский период жизни, она осталась и после. Он запутался в «безднах» Толстого, как и в самом себе.

Я написал ему письмо, в котором, соглашаясь с частью его выводов, попытался показать, что официальный атеизм бесплоден и что в «безднах» есть глубокий смысл, которого нельзя сбрасывать со счетов. Письмо это я запустил в самиздат, т. к. многие проблемы религии мне казались и кажутся очень важными. Если не решать эти проблемы материалистически, то марксизм становится бесплодным в области духа.

С проблемами морали я сталкивался практически каждый день. Например, проблема провокаторов. Среди многих людей распространялись слухи, что H., X., У. провокаторы. Иван Светличный — провокатор, потому что его выпустили из тюрьмы до суда. Дзюба провокатор потому, что его не берут. Такой-то предложил что-то слишком резкое — он агент. Другой похвалил Петлюру или Троцкого в большом кругу людей — он агент.

Что же делать? Провокаторы есть, но невозможно что-либо делать, если всех подозревать. Мы выработали такую тактику: о деле говорить только с тем, кто будет его выполнять. И никогда не говорить никому, кто привез, кто печатает и т. д. Но придерживаться этого на практике трудно.

У меня жил несколько месяцев С. (ему негде было жить). И вдруг я узнаю, что С. — агент. Привели достоверные, неотразимые факты. Что делать? Каждый день приносят или забирают самиздат. С. видит их, разговаривает, с приносящими и уносящими, договаривается о печатании.

Выгнать его? А если это все ложь — сведения о нем? Прямо сказать? Я однажды сказал одному физику: я имел стопроцентные доказательства, что он работает на КГБ. Он обиделся, но разумно ответил: «Что бы я тебе ни сказал, все равно не поверишь». Пришлось попросить его больше не приходить.

Стал присматриваться к С. Ведет себя действительно странно, не соблюдая никаких правил конспирации. Стал его расспрашивать, якобы ни о чем не догадываясь, о фактах, его уличающих. С., ничего не подозревая, объяснил их. Узнал несколько фактов, которые опровергали то, что о нем говорилось. Инстинктивно убеждался, что его оболгали. Потом оказалось, что источник клеветы на С. — лжец-истеричка. Я прямо сказал С. об обвинениях против него. Он был оскорблен, возмущен, очень переживал. Мне тоже было нелегко.

От кампании остракизма С. спасло наше правило говорить каждому только о том, что касается его, и отсутствие страха перед провокаторами. Но сколько нервов стоили месяцы жизни С. у нас в доме!

Как-то пришел ко мне лейтенант X., член КПСС, житель маленького соседнего городка. Сослался на то, что слышал обо мне по радио «Свобода». Он одинок, всю жизнь борется с начальством, всю жизнь его гонят с работы, делают гадости. Сейчас обвиняют в антисоветизме. Он хочет участвовать в движении, хочет распространять самиздат.

— Я напишу книгу о своей жизни (раскулачивание, служба в монгольских войсках, воровство и ложь начальства и т. д.), а вы распространите ее.

Я объяснил, что могу только запустить книгу в самиздат, а будет ли она «ходить по рукам широко», ни от кого персонально не зависит. В самиздате нет цензуры, и перепечатывают лишь то, что интересно людям. Это и есть наша «цензура» — степень интереса к книге.

— Хорошо, передайте на Запад.

— Но я не знаю, кто передает на Запад. Если книга интересная будет, то, может быть, попадет на Запад. Да и зачем вам Запад? Вы ведь пишете для наших?

— Да, но я не имею денег. Попросите фонд имени Герцена (я слышал о нем по радио), чтобы мне заплатили.

Вот тут-то я заподозрил в лейтенанте провокатора. Осторожно ответил:

— Как вы, член партии, можете брать деньги от неизвестной организации? Может быть, это шпионская организация. Да и платят ли они, я не знаю. И связей у меня с Западом нет, и не хочу их иметь.

Уезжая, он попросил самиздат, чтобы распространять его в своем городке. Я дал несколько безобидных статей. Посоветовал ему в книге не делать никаких резких антисоветских выпадов:

— Зачем вам это? Вы не политик, не философ, не социолог. Пишите только факты. Люди у нас грамотные, сами сделают вывод. А за резкие слова вам дадут большой срок.

Через несколько месяцев он привез книгу. Были очень интересные факты, мне ранее не известные. Но встал вопрос о достоверности. Если это намеренная ложь, то потом это будет использовано на суде.

И масса нападок на строй — злобные, часто бессмысленные.

Я прочел, а вечером он позвонил:

— Ну как, вы уже передали мою книгу в Москву, в самиздат?

Я предложил приехать поговорить. Но, опасаясь, что он придет с кагебистами, оставил на полях свои заметки: «Плохо. Сомнительно. Несерьезно. Так ли?» и т. д. Я хотел писать: «Антисоветчина, антикоммунизм», но вдруг это честный человек? Тогда мои замечания послужат против него.

Когда мы встретились, я отдал ему рукопись и сказал:

— Вы ведете себя, как провокатор. Говорите по телефону о самиздате, спрашиваете о типографии (он предложил организовать типографию для распространения самиздата), об оплате, пишете ненужно злобные вещи. Может быть, вы и не агент, а просто неумелый человек. В обоих случаях это опасно для моих товарищей.

Он плакал, доказывал свою честность. Было жалко, стыдно за свои слова… Но что я мог сделать? Я еще раз подчеркнул ему, что сказал ему все это только из-за его предложений и действий. Да и ему-то незачем садиться в тюрьму из-за своей неосторожности. Он уехал заплаканный.

Неморально подозревать, неморально не быть осторожным. Нужно выработать такую тактику, чтобы не участвовать в оскорблении людей кличкой провокатора и чтобы не попадать в сети КГБ. Тактика должна быть моральной, мораль — разумной, тактичной, гибкой. Но трудно это. Бывают ситуации неразрешимые, когда приходится разрубать узел, клубок противоречий, — и тогда больно всем.

Проблемы морали возникали и в связи с национальным вопросом.

Я написал однажды статью о крымско-татарской проблеме. Показал ее молодому крымскому татарину. Тот прочел и… обиделся. Я, чтобы не повторять оборота «крымско-татарский народ», заменял его словами «крымцы», «крымчаки» и «татары». Оказалось, что крымчаками называют евреев, живущих в Крыму с древности. А слово «татары» тоже неприятно для крымцев: они не хотят, чтобы их смешивали с казанскими татарами (крымцы ближе к узбекам, чем к татарам казанским). Та же проблема с украинцами. В условиях советского «интернационализма» многим украинцам неприятно, что их путают с русскими (это делают и на Западе, называя всех советских русскими). Если бы не было атмосферы государственного шовинизма, то такая путаница не вызывала бы болезненной реакции. И русские демократы должны бы помнить об этом.