Зора Борисовна была в Севастополе, в подполье при белых в 19-м году. Она была хозяйкой кабинета хиромантии. Белые офицеры любили заходить, гадать — она с удовольствием пугала их смертью, узнавала от болтунов военные тайны. Сведения она передавала Махно и другим анархистским отрядам. Белых победили, потом победили махновцев. После окончания гражданской войны гадала по руке большевикам, меньшевикам, анархистам, эсэрам, всем знакомым. Смерть, смерть, смерть… Она испугалась и бросила гадать — так страшна была печать смерти на всех.
Я не вижу никакого разумного объяснения хиромантии, но считаю, что рассказ Зоры Борисовны передает смысл происшедшего — гибель революции, почти всех честных (и многих нечестных) революционеров. Осталась мертвая партия вампиров, остались мертвецы, властвующие над живыми, омертвляющие своим дыханием все живые идеи погибшей революции.
В том же году в подполье 3 Одессе скрывалась Сара Лазаревна Якир, жена командарма Ионы Якира. Она выполняла ту же работу, что и Зора Борисовна, — собирала сведения у белых офицеров, посещавших ее парикмахерскую (тут же за стеною прятались большевики).
Сара Лазаревна очень переживала, когда слышала в своем доме (а это было каждый день) насмешки над Октябрем, проклятия старым вождям — от сына, от его друзей.
Однажды я спорил об Октябре с товарищем. Я повторил его слова о глупости большевиков в форме гротеска, чтобы показать поверхностность нападок на Октябрь. Сара Лазаревна, услышав начало, не выдержала:
— Как, и вы, Леня, считаете Октябрь авантюрой и всех большевиков — негодяями? Как вы можете это говорить?
Мне было тяжело — сколько было отчаяния у этой старой женщины, на глазах которой самоуничтожалась революция, семья, Родина, на глазах которой каждый день плюют на ее святыни те, которых она любит, те, за жизнь которых она боится.
Каждый раз, когда я собирался домой в Киев, она просила меня, старая, больная, полуслепая:
— Леня, не берите с собой самиздат. Они вас заберут, они следят за всеми, кто бывает у нас.
Она очень хорошо ко мне относилась, как и вся их семья, — ее сын Петр, невестка Валя, внучка Ира и муж Иры — Юлий Ким.
Всегда было тяжело у них — нечеловеческая нервная напряженность, страх за жизнь друзей, знакомых. И все же я всегда останавливался у них, наперекор чувству безопасности, здравому смыслу, несогласию с Петей, молчаливому протесту против многого в его поступках. Трагедия их семьи, начиная с трагедии Ионы Якира, — это ведь и моя трагедия, их любовь ко мне — моя к ним, и она были сильнее моего рассудочного, политического и этического неприятия Пети. Я еще вернусь к последнему в дальнейшем, а сейчас закончу воспоминания о Саре Лазаревне.
Она почти никогда не вмешивалась в наши дела, споры. И потому я по сути почти не говорил с ней, хоть и желал расспросить об Ионе, о гражданской войне, о 20— 30-х годах.
Однажды я спросил ее:
— А вы восстановлены в партии?
— Нет, и не хочу. Вы думаете, что меня выгнали после ареста мужа? Нет. Наши наступали на Варшаву. Был у нас близкий человек, один из командиров. Он полюбил женщину. Она ответила отказом. Ночью перед наступлением он застрелился. После боя, на следующий день обсуждали самоубийство. Один из товарищей заявил:
— Из-за какой-то бабы застрелился! Не мог отдать жизнь в бою с врагами! Собаке — собачья смерть.
Постановили не хоронить «слабого человека».
Ночью Сара Лазаревна и жена Дубова, помощника Якира, похоронили его, а на утро признались Якиру.
Состоялось партсобрание. Сару Лазаревну и жену Дубова по предложению Якира выбросили из партии.
— И вы с тех пор не возвращались в партию?
— Нет. Иона никогда об этом не заговаривал, а я не хотела быть в партии. И не жалела о совершенном проступке.
Петя рассказывал, что на похоронах Сары Лазаревны было много «подметок».
— Они боялись, что я устрою на похоронах мамы политическую демонстрацию. Бл…, не понимают, что я не спекулирую собою, отцом и своими родственниками.
Почему я, рассказывая о Зоре Борисовне, вспомнил С. Л. Якир?
Я всегда сравнивал мысленно честных старых большевиков с Олицкой, Суровцевой и 3. Б. Андреевой. Почти все старые большевики — люди в той или иной степени надломленные. И не потому, что они хуже своих противников.
Екатерину Львовну, Надежду Витальевну и Зору Борисовну мучили враги. Враг вначале морально, а потом и политически проиграл. Они же проиграли только политически, зато моральная победа их бесспорна.
Врагу легче противостоять, чем палачу-«единомышленнику» (и если б одному, а то ведь нужно было выстоять против своих «партии» и «народа»). Если даже такие, как Сара Лазаревна и Иона Эммануилович, и выстояли во время следствия, то потом не было на что опираться, кроме самого себя, — ведь идея-то их проиграла, ведь под вопросом вся борьба перед Октябрем, в Октябре, в гражданской войне, в 20—30-х годах!
Сколько душевной силы надо, чтобы не сдаться в этом положении перед палачами, не сломиться душевно. Спасение в фанатизме либо в необычайной силе духа, способной пересмотреть идею и всю свою жизнь, найти силы увидеть свои ошибки, своих товарищей, вождей, ошибки в идее и сохранить оставшееся после беспощадной критики идеи.
Людей последнего типа я не видел — кроме Петра Григорьевича Григоренко. Но ему-то было намного легче, чем тем, кто делал революцию, бился с белыми, проводил коллективизацию и индустриализацию беспощадными методами. Совесть-то у него чиста: он не был даже посредником в преступлениях своей партии (вину-то и он ощущает, но вину — за то, что молчал, за то, что не понимал, за то, что верил палачам, за то, что жил в то время, за то…, за всё, даже за просчеты в борьбе с беззаконием, с палачами).
Трудно было и Надежде Витальевне. Ведь она тоже была членом компартии, — правда, австрийской.
Она училась в Петербургском университете. В университете работал в то время крупнейший деятель украинского национального движения, историк, академик Михаил Грушевский. Когда Надежда Витальевна от имени украинских студентов спросила Грушевского сразу же после Февральской революции, что делать украинской молодежи, тот ответил, что надо ехать на Украину, бороться за нее.
После Октября Суровцева ездит по селам, агитирует крестьян за Центральную Раду. Совсем не разбираясь ни в аграрной, ни в какой-либо иной политике, она искренне обещает крестьянам все, чего они хотят (через год ей передали слова крестьян: «Попалась бы нам сейчас та панночка, что обещала землю, — мы б ей в… напхали земли»). Затем работает в Министерстве иностранных дел Рады, затем на том же посту — у гетмана Скоропадского (передает информацию врагам Скоропадского и немецких оккупантов). После изгнания немцев и Скоропадского участником украинской делегации, посланной на конгресс в Версаль, попадает в Вену. В Вене — уже эмигранткой — бедствует. Закончила Венский университет, защитила докторскую диссертацию по философии (о Шевченко).
Участвует в международном женском движении, в пацифистском, в борьбе с антисемитизмом, сотрудничает с анархистской группой, пишет публицистические статьи. Во время голода на Украине в 20-е годы — заместитель Грушевского в организации помощи голодающим.
Когда в Вену приехал полководец Красной Армии Юрий Коцюбинский, сын выдающегося украинского писателя Михаила Коцюбинского, она познакомилась с расцветом украинской культуры после победы большевиков. Юрий «не агитировал», а только давал читать современных украинских писателей, показывал картины художников.
Она начинает по данным ей материалам агитировать за советскую власть.
Однажды на Запад попала информация о расстреле заключенных в Соловках (1923 г.) — без суда, без вины, из прихоти начальства лагерей…
Правая пресса подняла шум.
Надежда Витальевна бросилась к Коцюбинскому. Тот сам был взволнован, но через некоторое время получил литературу о Соловках. Там говорилось об основах «перевоспитания преступников трудом», об условиях содержания в лагерях. Приводились письма и статьи заключенных о том, как им хорошо живется.