Павел подробно рассказал о том, как попался, как вел себя на допросах, как был обвинен Петром Якиром в стукачестве.

Добровольский принес Павлу несколько статей самиздата:

— Отпечатай на «Эре».

— Здесь нет ничего опасного? Я не ручаюсь за печатников.

— Нет. Тут материалы заседания старых большевиков. (Статьи были в папке с фамилией «Добровольский».)

Павел, идя на работу, просмотрел бегло статьи, одна показалась опасной, остальные — нет. Их он и отдал отпечатать на «Эре».

Через неделю к нему пришли, нашли папку с фамилией Добровольского, взяли Добровольского и Павла, затем остальных.

Павел высказал подозрение, что провокатором был Добровольский («а может, просто сумасшедший, у него не все в порядке с головой»).

Рассказ о допросах в тюрьме показал мне, что действительно Павел допустил несколько несущественных ошибок, которые могли быть использованы следствием. Но ведь все подсудимые, даже имевшие некоторый опыт «бесед» с КГБ, допускали ошибки в своей тактике на следствии.

Добровольский, например, передал записку Галанскову, где просил последнего взять вину на себя, т. к. Добровольскому-де нельзя садиться сейчас. Галансков, «князь Мышкин» демократического движения, как говорили о нем друзья, по доброте душевной взял связи Добровольского с НТС на себя и тем помог КГБ состряпать процесс. На суде он опроверг свои показания, но было поздно: он сам получил 7 лет лагерей, Гинзбург — 5 лет, Добровольский — 2 года, Лашкова — 1 год.

И не помогли блестящие выступления адвокатов, которые опровергли все существенные обвинения против Гинзбурга, Галанскова и Лашковой (я не останавливаюсь подробно на процессе, весь материал о следствии, суде и откликах печати и общественности собран Павлсм Литвиновым в книге «Процесс четырех», изданной в 1971 г. издательством «Фонд имени Герцена» в Амстердаме).

Когда Радзиевского выпустили, то он всем рассказывал о своем поведении на следствии, о своем впечатлении от следователей («Вежливы, улыбаются на допросе. Лишь один раз надзиратель кричал на меня. Они изменились со сталинских времен»). Это наивный подход, но он не может служить основанием для обвинения в предательстве.

Я попросил Радзиевского познакомить меня с Якиром. Мы зашли в несколько домов. В одних не хотели нас принимать, в других говорили, что не знакомы с Якиром. Я уже было решил обратиться к Красину, но Якир сам позвонил и назначил мне свидание.

Вначале Петр Якир явно подозревал меня в какой-то нехорошей игре, под конец разговора смягчился, перестал меня подозревать в связях с КГБ, но по отношению к Радзиевскому его сомнения не развеялись.

Под конец разговора спросил:

— Ас кем в Москве вы знакомы?

— С Красиным.

— А, из христиан. Вы тоже?

— Нет. Марксист.

— Член?

— Нет.

— Ну, я тоже слегка марксист.

Уже уходя, я спросил его, почему Бухарин, Иона Якир, Тухачевский и другие так позорно вели себя на допросах и суде.

Якир напомнил о пытках. Привел «гипотезы» о спецхимикалиях, гипнозе (в 36–37 годах таинственно исчез знаменитый гипнотизер Орнальдо).

По поводу гипноза я усомнился: под гипнозом нельзя сломать человека, если он не сломался без гипноза.

Когда в феврале я опять заехал к Красину, то застал у него Павла Литвинова. Было приятно, что потомки старых большевиков (как и часть старых большевиков) с нами.

Литвинов показал ответы на письмо «К мировой общественности».

Ответов, которые получили Литвинов и Богораз, было очень много. И только одно письмо, «клеймящее» Литвинова и Богораз позором. Из Киева…

Вернувшись домой, я посоветовался с друзьями. Поддержать протесты?.. Это казалось нецелесообразным. Но было невозможно молчать, видя начало новой волны сталинианы. Победили эмоции, несмотря на уговоры части друзей.

8 марта я написал письмо в «Комсомольскую правду» в ответ на одну из многочисленных клеветнических статей в прессе о суде. Я базировался в этой статье только на достоверных фактах, какие нетрудно было проверить, если б меня вздумали судить за «клевету» (сохранились еще иллюзии о суде).

Перед отправкой письма я показал его еще раз жене. Решался вопрос о дальнейшей судьбе и ее, и детей. Никто не сомневался, что в конце пути, на который я встал, — тюрьма. Жена считала бесполезными такие письма, но сказала мне, что раз иначе я не могу, то должен отослать письмо.

Прошел месяц, два. Оказалось, что по инициативе сотрудника нашего института, кандидата физико-математических наук Виктора Боднарчука было написано письмо протеста против процессов 65–68 гг. Из этого письма я узнал, что в 1967 г. был осужден журналист Вячеслав Черновол за книгу «Горе от ума» — о тех, кого судили в 65–66 гг. на Украине.

В середине мая к нам попал первой номер машинописного журнала «Хроника текущих событий», выпуск 1, 30 апреля 1968 г. Он был посвящен процессу над Галансковым, Гинзбургом и Лашковой, письмам протеста и первым преследованиям «подписантов» (сразу же возникло новое слово).

Кроме уже известных всем дел, из «Хроники» мы узнали о «деле Краснопевцева» (1957 г., «нелегальный марксистский кружок»), о суде с 14 марта по 5 апреля в Ленинграде над Всероссийским социал-христианским союзом освобождения народа. Оказалось, что еще в ноябре 1967 г. были осуждены по этому делу четверо руководителей ВСХСОН — Огурцов, Садо, Вагин и Аверичкин.

Из Москвы привезли книгу Анатолия Марченко «Мои показания», в которой описаны современные концлагеря, не сталинские. Стало известно, что не с Синявского и Даниэля, а с 56-го года политлагеря стали вновь наполняться и что в лагерях царят бесчеловечные порядки. Перед ужасом, описанным Марченко, побледнел для нас даже «Один день Ивана Денисовича».

Я купил машинку и стал перепечатывать Марченко.

Печатал целый месяц.

20-го мая меня вызвали в партком Института. Там сидел мой давний приятель, читавший и одобривший мое письмо в «Комсомольскую правду».

— Ты не знаешь, зачем вызвали? Из-за письма?

— Кажется, нет. Да, у тебя нет «Ракового корпуса»?

— Есть. Принесу.

Зашел замсекретаря парторганизации, кандидат биологических наук Кирилл Александрович Иванов-Муромский. С ним в 61-м году мы жили в одной квартире (снимали смежные комнаты у одной хозяйки). Алкоголик, наркоман. Алкоголиком стал потому, что 16-летним парнем попал на фронт, видел столько горя и подлости, что спился. Профессор Васильев рассказывал мне о его загубленном таланте — школьником он читал лекции студентам (по физиологии). В начале войны принимал участие в усовершенствовании какого-то оружия.

После войны работал секретарем райкома партии в Одесской области и попутно занимался электросном.

В Институт кибернетики поступил сразу же после организации института. Очень умен, но растрачивает себя в борьбе за карьеру. Амосов некоторое время ценил его, но потом разочаровался и в конце концов выжил из своего отдела.

Мы с ним когда-то часто выпивали и спорили. Он всегда издевался над моими «коммунистическими иллюзиями».

Кирилл начал со слов:

— Я уважаю твои патриотические чувства, но советую не ходить 22 мая к памятнику Шевченко.

22 мая — дата перевоза тела Шевченко из Петербурга в Канев через Киев (эта дата отмечалась прогрессивной украинской интеллигенцией еще до революции).

С середины 60-х годов в этот день у памятника Шевченко собирается общественность Киева, главным образом — студенты Киевского университета. Собравшиеся поют украинские песни, песни на слова Шевченко, читают стихи Шевченко, свои стихи.

В 1967 г. милиция задержала 4–5 человек, выступавших у памятника. Собравшиеся пошли к зданию ЦК партии. У ЦК их стали обливать водой из брандспойтов. Это не помогло. В 12 часов к толпе вышел один из руководителей ЦК и стал уговаривать разойтись.

Выступила старая женщина и сказала, что все пришли к памятнику, чтобы чествовать Шевченко. Непонятно, почему задержаны люди.

Стали требовать освобождения арестованных.