*

Все началось у нас со споров вокруг Достоевского, в частности, — «Бесов».

Еще в 26-летнем возрасте я не мог читать Достоевского: сентиментальность, эмоциональный и сюжетный сумбур, тяжеловесные периоды — все это отталкивало.

Любовь к Достоевскому пришла внезапно, как-то сразу. Кафка, Ионеско, сюрреалисты подготовили почву для восприятия Достоевского.

Я стал глотать одно за другим произведения Достоевского, как наркоман. Увлечение Достоевским охватило и ближайших друзей.

Вначале все споры сводились к обмену восторгами, к анализу тех или иных идей.

Главные идеи, вокруг которых разгорались споры: «бесы» революции и контрреволюции; «если Бога нет, то, значит, все позволено»; отдаю билет в царство Божие, если нужно простить палачей, если к царству Божию нужно пройти по мукам тысяч людей; если «хрустальный дворец» будущего, будущее современного общества будет строиться хотя бы на одной «слезинке ребенка, то отвергаю, не хочу принять это будущее.

Если эти идеи, на первый взгляд, и утопичны, то вполне гуманны.

Но когда начал читать «Дневник писателя», увидел ту самую реакционность, о которой писал Ленин. Была она и в художественных произведениях, но скрадывалась гением художника, образами «униженных и оскорбленных», гуманизмом Достоевского.

В «Бесах» вина всему — «бесы» Верховенские, жидишки, полячишки, глупый либерализм и за всем этим «Интернационалка», т. е. иностранцы. В других произведениях — католицизм, порождающий материализм, Бернаров, социализм. Всему этому противостоит богоизбранный русский человек, он же всечеловек (любимая идея советского шовинизма: русский национализм есть интернационализм).

Таких реакционных идей у Достоевского я стал замечать все больше и показывать друзьям. Это вызывало гневное обвинение в опошленном восприятии искусства, в марксистском недомыслии, в математическом засушивании восприятия.

Я возражал, говоря, что нужно все же различать идеологию писателя и его художественное видение мира. Я люблю Достоевского как глубокого мыслителя-художника, но не политика. Как политический идеолог он противник собственного христианства.

Но сразу же возникает вопрос: как от гуманистических принципов, от сострадания к «униженным и оскорбленным» Достоевский пришел к антисемитизму, к поддержке лицемерно-славянофильской политики царизма, к дружбе с такими, как Катков, князь Мещерский и Победоносцев, — оплотом того строя, который порождает унижение и голод?

Ответ на это дает сам Достоевский, разбирая «шигалевщину»: из требования абсолютной свободы вытекает абсолютный деспотизм.

То же и в «достоевщине», т. е. системе политических взглядов Достоевского. Достоевский, как и его антипод Шигалев, — моральный максималист, только основные моральные ценности у них разные. Максимализм Достоевского также приводит к взглядам, противоположным исходным.

Нельзя, чтобы какое-нибудь страдание личности возникало из-за борьбы за лучшее общество. Но ведь невозможно, чтобы какая бы то ни было деятельность не затрагивала интересов других людей, не доставляла им страданий. Став на позиции этического максимализма, мы либо обрекаем себя на равнодушие, бесплодие (в Откровении святого Иоанна сказано о равнодушных: «Ты ни холоден, ни горяч; о, если бы ты был холоден или горяч!»), либо переходим на позиции поддержки той или иной античеловеческой идеологии.

Мои друзья опротестовывали этот аргумент тем, что я навязываю всем идеологию. Я попросил предложить альтернативу. Было предложено толстовство и отказ от всякой идеологии. Я считал, что у толстовцев не любовь к ближнему, т. е. активные попытки помочь людям, а доброта, т. е. всего лишь неделание зла (сам Толстой был выше своего толстовства и потому активно боролся против смертной казни, против антигуманистической науки, техники, промышленности и т. д.). А неделание зла — то же равнодушие.

Отказ от всякой идеологии как раз Достоевским и опровергается: «Если Бога нет, то, значит, все позволено». Под Богом мы подразумевали духовное основание для жизни, для морали. Если нет смысла жизни, то не только все позволено, но и вообще все в жизни бессмысленно, абсурдно.

В течении года-двух мой основной противник пришел и в самом деле к тому, что «все было, есть и будет дерьмо».

Этот друг-противник — человек необычайной силы духа; но мало кому удается удержаться в духовной атмосфере абсолютного пессимизма, абсурда и не скатиться к какой-либо идеологии отчаяния и вытекающей из нее поддержке той или иной антигуманной позиции.

Я утверждал, что этим они и закончат.

Обе стороны пользовались аргументами Достоевского. Каждый спор поздно ночью кончался обменом фразами из него. Я на прощанье бросал: «Если Бога нет…»

Эта мысль мне казалась особенно важной не только по теоретическим соображениям. Я видел подтверждение ее в повседневной жизни.

С каждым годом нарастала преступность. В прессе вначале молчали об этом, но потом стали писать о… преступности на Западе. Среди книг и статей о преступности в США были очень интересные по фактам и по анализу.

Большое впечатление произвела книга Трумэна Кэпота «Обыкновенное убийство». Меня поразила качественная тождественность процессов в развитии преступности в СССР и США. Совпадали даже детали. Например, в США два солдата вышли на дорогу и стали расстреливать проезжающих — под Киевом произошло то же самое. И там, и у нас они делали это, потому что… скучно жить. «Жизнь — дерьмо», — говорит сержант Йорк у Кэпота, объясняя причину своих преступлений. Эти слова — простонародное выражение мысли Достоевского.

Бескорыстие, безэмоциональность, вообще отсутствие видимой мотивации преступления — это то новое качество, которое возникло в наше время.

В Киеве два парня, школьники, пришли к соученице, связали ее, обложили бумагой и подожгли. Не спеша, покуривая, они дождались ее смерти и, даже не заметая следов, ушли. Это третье качество «прогресса» в преступности — равнодушие к наказанию: им своя жизнь так же безразлична, как и чужая. Я расспрашивал тех, кто знакомился с психиатрическим исследованием этих парней. Оказалось — психически нормальны.

Я стал собирать материал для статьи о преступности и причинах, ее порождающих. Познакомился для этого с крупным специалистом по женской преступности — доктором Н.

Н. дала прочитать протокол допросов малолетних проституток.

Один из них особенно выпукло выражает специфику «модерной» преступности.

Девушка приехала из села учиться в город в техникуме. На следующий день учебы сокурсник предложил ей «переспать». Она отказалась. Через неделю, после крупной попойки, она отдалась ему. Через день он привел товарища, и вдвоем с товарищем они с ней переспали. Потом по 5, 6, 7 и т. д. человек каждый день.

Слава о ее «выдержке» разнеслась по техникуму, затем по городку. Пошли по 12–15 человек.

Приехала в город футбольная команда, и все скопом посетили рекордсменку.

Наконец у нее стали болеть половые органы.

Однажды в лесу к ней пристала группа из 10–12 человек. Она попросила:

— Мне больно, не надо.

Парни стали насмехаться:

— Что, слабо?!

Подошла вторая группа, поменьше, и выручила, отбила ее. Она предложила удовлетворить их другими способами — и с тех пор уже никому не отказывала.

Стала расстраиваться нервная система, все сильнее болели половые органы.

Пришла в больницу. Врачи послали в милицию.

Следователь спросил ее:

— А зачем тебе это было нужно? Неужели так вкусно?

— Не очень.

Н. объяснила, что эта девушка психически нормальная, отнюдь не нимфоманка.

Здесь бросается в глаза не только «от скуки», но и то, что за все шесть месяцев этой эпопеи не нашлось ни одного человека, который заинтересовался бы ею не сексуально и помог бы уйти от угрожающего здоровью разврата. Весь техникум, весь городок знал — или молчали, или «пользовались».

И еще элемент «на пари», элемент рекорда, неважно какого: кто дальше плюнет, кто больше съест, хто больше… Это тоже от духовной пустоты — спорт рекордов.