Один только парторг факультета Либман пытается говорить коверканным украинским языком. Подымаюсь я и издевательски прошу не портить прекрасный украинский язык.
Мне было в высшей степени наплевать на родной язык, но «интернационализм» мой не вынес, чтоб какой-то жид учил нас украинскому языку, уже отмирающему под напором языка будущей, коммунистической Земли.
Но даже в те мои антисемитски-интернационалистские годы что-то украинское теплилось во мне — «Лicoва пiсня» Лeci Украiнки, «Кобзарь», пафос, слезы на глазах от украинских песен.
Но лишь чуть-чуть, с каждым годом отмирая.
В Киеве я узнал о молодом Тычине, том самом, примитивными стихами которого нас мучили в школе. Открылось что-то настолько глубокое в украинской культуре, какой-то загадочный оптимизм, неплачущая нежность, глубоко религиозная мысль, сугубо украинская.
Оказалось, что на Украине было две вершины поэзии — Шевченко и Тычина, два полюса украинского духа, где-то в истоках и на вершине сливающиеся.
Это невозможно перевести на другие языки, стихи Шевченко и Тычины. Разве что музыку их и мысль.
Сборник «Солнечные кларнеты», опубликованный в начале 20-х годов, — вершина гения Тычины, дальше он падает, сначала ниспадает к не всегда удачной формальной утонченности и словотворчеству, а затем к эстетически-политическому самоотрицанию — до нуля, а может, и ниже, превращаясь в минус Тычину, в антикультуру-соцреализм.
Вспоминается смешной эпизод. Как-то я сказал другу о том, что любимым стихотворением моим до школы было «А я у гай ходила». Он вспомнил: «А, Тычина!»
Я был поражен отсутствием у друга чувства стиля, языка поэта. Ведь ничтожный Тычина не мог бы написать такое стихотворение. Держали пари. Я проиграл пари и никак — до чтения «Солнечных кларнетов» — не мог понять, как Тычине удалось хоть одно стихотворение.
В этом эпизоде отразилась вся пропасть между молодым и зрелым Тычиной.
Встает вопрос о психологических и социальных причинах деградации гения Тычины, таланта Шолохова и Суркова и тысяч других поэтов и писателей.
Украинский поэт и критик Василь Стус, находящийся сейчас в ссылке, написал работу «Нисхождение на Голгофу». Стус показал поэтапное падение Тычины, указал на социальные и некоторые психологические причины этого падения. Но психологическое исследование этой проблемы еще ждет своей очереди.
Тычина, драматург Мыкола Кулиш, украинские художники 20-х годов только приоткрыли для меня потенциальные богатства украинской культуры, но сам я осознавал себя русским, как и моя сестра.
Вскоре после процессов 66-го года вышла в самиздате работа Ивана Дзюбы «Интернационализм или русификация»? До этого нам с Таней казалось, что в национальной политике, кроме антисемитизма и депортации малых народов, КПСС ведет правильную, «ленинскую» политику. И вдруг узнаем, что Ленин говорил о необходимости «украинизации украинских городов», что не только позволено самоопределяться, но и нужно развивать украинскую культуру. Дзюба рассказал нам также о том, как были уничтожены «украинизаторы» в КПУ. Дзюба привел массу примеров сознательного и бессознательного проявления великорусского шовинизма. Многое поразило (например, фраза: «Недавно праздновали даже 450-летие «добровольного присоединения» Казани, той самой, которую вырезал под корень Иван Грозный»),
Кое-что казалось нам вначале преувеличением, например, что, говоря по-украински, можно услышать в ответ предложение говорить «по-человечески» (т. е. по-русски).
Но вот я сам стал говорить на родном языке под воздействием книги Дзюбы. Говорить было трудно, т. к. знание языка было, но активный словарь был очень бедный. К тому же, когда все говорят по-русски, то не с кем почти разговаривать, практиковаться в языке.
И вот однажды в библиотеке Академии наук я попросил по-украински молодого человека подать мне книгу. И услышал в ответ: «А по-человечески ты не умеешь говорить?»
Кровь бросилась в голову. Тут-то я и стал окончательно украинцем, как становятся евреями советские евреи под влиянием «антикосмополитской» или «антисионистской» пропаганды.
Спустя некоторое время я услышал ту же фразу во второй раз, но не оскорбился, т. к. к тому времени появилась национальная гордость.
Моя жена, полуеврейка-полурусская, прочтя Дзюбу, поняла, что, пока есть антисемитизм, она все же еврейка, хотя с еврейской культурой была знакома лишь по произведениям Шолом Алейхема, Переца Маркиша, которых она любила, как и я, украинец, как любила русских, французских, английских писателей.
В одном из городов Украины учительница истории, еврейка, рассказывала своим ученикам правду о всем происходящем в стране — о процессах, о лжи соцреализма, о деградации общества и т. д. Но когда ученики спросили ее о национальном вопросе, она отослала их к официальным источникам: «Это неинтересно. Тут все понятно».
Через несколько месяцев она прочитала Дзюбу. На очередном уроке извинилась перед учениками:
— Я ничего не понимала в национальном вопросе.
И пересказала им работу Дзюбы.
29-го сентября 66-го года меня пригласили на митинг в Бабьем яру.
Еле нашли место, где собрались люди. Огромная толпа, человек 400–500, все время подъезжают и отъезжают такси.
Кругом — кучи мусора, пепла (кто-то сказал, что это пепел сожженных немцами, я удивился его глупости, но что-то напоминающее трагедию Бабьего яра, в этих кучах пепла действительно было).
Вокруг милиция. Стоят спокойно, смотрят.
Толпа разбилась на кучки, о чем-то говорят. Стоит и плачет старая женщина: здесь расстреляли ее детей.
Одна из групп стала увеличиваться. Мне сказали, что выступает Виктор Некрасов. Пока я пробился к нему, он закончил. Некрасов говорил о том, что власти не хотят строить памятник жертвам Бабьего яра. После Некрасова выступил Дзюба. Толпа вокруг него была настолько большой, что до меня долетали лишь отдельные слова.
Один старик, услышав украинскую речь, разволновался (украинская речь в Бабьем яру свидетельствовала ему, что выступает антисемит; это обывательское представление не было тогда исключением: евреи Киева помнили «еврейский погром» 1947-52 гг., когда Корнейчук и другие маститые украинские писатели клеймили «космополитизм»).
— Что он говорит? Кто он такой, по какому праву? Пусть лучше ответит, почему нет памятника.
Я, еле сдерживаясь, ответил:
— Он о памятнике говорит.
Он удивленно спросил:
— Хорошо, скажите вы, почему нет памятника?
Я уже зло бросил:
— Антисемитское государство не может ставить памятник евреям.
Мой собеседник попятился и стал уходить.
Я вдогонку зло бросил:
— А это вторая причина отсутствия памятника — потому, что вы боитесь.
Выступление Дзюбы в Бабьем яру опубликовано на Западе и потому не буду пересказывать его. Суть его в протесте против антисемитизма, он говорит о попытках власти посеять рознь между украинцами и евреями, о необходимости единства всех народов Союза в борьбе за свои национальные права.
После Дзюбы выступил писатель Антоненко-Давыдович, отсидевший при Сталине в лагерях за украинский буржуазный национализм. Антоненко-Давыдович рассказал, как группа украинских писателей добилась запрещения антисемитской книги Кичко «Иудаизм без прикрас». — Хрущев хотел украинскими руками преследовать евреев. В конце он грустно добавил, что книга Кичко все же продается в магазинах, несмотря на формальное запрещение.
К Дзюбе подошла старуха и закричала:
— Меня здесь расстреляли. Я два дня лежала под трупами, а потом выбралась. Моя квартира рядом, из окна виден Яр. Я не могу здесь жить, мне страшно здесь. Уже столько лет я добиваюсь новой квартиры, пишу властям. Помогите мне.
Потом она рассказала, что она — одна из нескольких спасшихся, видевших происходившее. Она ходила в Союз писателей, просила записать ее свидетельство. Не захотели.
— Запишите и напишите вы.
Они обнялись. Она записала адрес Дзюбы.
Я спрашивал у Дзюбы позднее, приходила ли она к нему. Нет…
