Жена отца, мачеха Эда, его не любит, т. к. считает неудачником (он вместо института поехал на целину, затем работал на заводе).

Наша «связная» Н. спросила мачеху: «Где Эдик?»

— Нет его. А что вам нужно?

— Я привезла ему письмо.

— Давайте, передам.

— Нет, я сама.

На следующий день Н. передала Эду письмо в руки. Тот прочел и оставил в кармане. Мачеха обыскала все его вещи и нашла письмо. Прочла и отдала отцу. Отец хотел поговорить с Эдом, но мачеха настаивала отнести письмо в КГБ. Отец отказывался — мачеха стала упрекать его в отсутствии принципиальности. Отец показал письмо знакомым из КГБ и уговорил их провести допрос в домашних условиях.

Эд утром просыпается и видит перед собой отца и двух «в штатском».

Отец показал письмо и заявил, что нужно будет обсудить письмо.

Эд вышел умыться и увидел плачущую мачеху. Расстрогался — не ожидал, что мачеха так близко к сердцу примет угрозу, нависшую над пасынком. Но из слов, прорывающихся сквозь плач, выяснилось, что мачеха плачет из обиды на отца. Она хотела присутствовать на допросе, но отец выгнал. Тогда она залезла под кровать, чтобы послушать. Ее обнаружили и заставили вылезть. Неудовлетворенная любознательность запротестовала против фаллократии — слезами.

Эду стало тошно на душе. Безразличен стал допрос: на фоне патологии родителей угроза попасть в лапы КГБ казалась даже спасением.

Допрашивали 7 часов, с перерывами.

На следующий день еще 6–7 часов, на этот раз в здании КГБ.

Вопросы почти те же, что и мне.

Телеграмму мне не посылал. Послали ее они сами — так боялись, что я успею распространить наше письмо.

В КГБ вызвали Н., писателя Федора Андреевича Диденко, сидевшего при Сталине в лагере. Но ничего нового обо мне не узнали.

После этой истории я решил более тщательно относиться к тому, что пишу на политические темы: проверять факты, собирать статистические данные, всесторонне изучать историю партии, марксистскую философию. И писать для самиздата только под псевдонимом — «залечь на дно», как сказано в песне Высоцкого.

Перечитал «Государство и революцию» Ленина. Вначале казалось, что основное в социалистическом государстве экономически — оплата по труду, а политически — антибюрократические гарантии (выборность, сменяемость, оплата ниже среднего рабочего, свобода критики руководящих органов) и постепенное отмирание государства. Попытался хотя бы приблизительно подсчитать, сколько непосредственно сжирает партийная верхушка народных денег. Оказалось, не так уж много. Куда же идет прибавочная стоимость? На расширенное воспроизводство, на подготовку войны, на ветер (пропаганда, «мыльные пузыри» вроде космических достижений, огромные стройки с малой производительностью труда, нерентабельные предприятия), на полицейский аппарат и т. д.

Обратился к Марксу. Лучшее, что я читал о необходимости свободы слова, печати, союзов, собраний и т. д., — это статьи Маркса. Стало ясно, что эти свободы — политическая гарантия от перерождения социалистической революции.

Из «Философско-экономических рукописей 1844 г.» Маркса узнал, что все, созданное человеком, имеет тенденцию выходить из-под власти человека, становиться не только независимым от человека, но и чуждым, враждебным ему. Это и отчужденная идея, и труд, и продукты труда, и человеческие организации, и, наконец, государство. Когда Ленин говорит о государстве как машине подавления одного класса другим, то он видит лишь наиболее бросающуюся в глаза функцию эксплуататорского общества.

Маркс и Энгельс видели сущность государства глубже Ленина. Они указывали, например, на такие эпохи в истории, когда государство встает над классами, становится более или менее автономным. Оно балансирует над классовыми противоречиями, опираясь на несколько враждующих классов.

Я написал свою первую самиздатскую работу «Письма к другу». Псевдоним — Лоза.

Было написано 10 писем-глав. 11-е не дописал, так как пришел к выводу, что не следует в одной работе рассматривать все проблемы советского государства.

Основные тезисы Лозы были: необходимость демократии для социализма, советское государство — абстрактный капиталист, экономически СССР — государственно-капиталистическое общество, по форме — идеократия, переходящая в идолократию, т. к. идея уже мертва в государстве (но не в народе, у народа она — инстинктивный протест против идола, сожравшего идею, но взявшего на себя имя идеи), бюрократы — не новые эксплуататоры, а лишь слуги абстрактного капиталиста-государства, которое делится с ними своей прибылью (т. к. абстракция должна опираться на, осуществляться через живых людей, как Бог древнего Египта опирался на жрецов, чиновников, фараонов, армию и полицию).

Не было под рукой данных о зарплате высших чиновников, поэтому я указывал главным образом на неофициальные доходы, льготы наших властителей. У высших чиновников есть так называемые «распределители» — специальные, скрытые от населения магазины, в которых «слугам народа» продают товары высшего качества или дефицитные и по цене в 2–3 раза дешевле, чем в обычных магазинах. У жены на работе были две сотрудницы, пользовавшиеся такими распределителями (их мужья работали чиновниками в Совете Министров УССР). Одна завидовала другой, т. к. их мужья пользовались разного ранга распределителями, и они, не стесняясь сотрудников, делились, что им «давали»: та, что повыше рангом, хвасталась перед другой.

Знакомый профессор-физиолог, напившись, как-то стал передо мной каяться и негодовать на свою судьбу. Он был учеником одного из крупнейших чиновных академиков-павловцев. Благодаря этому он работал в специальной клинике для ЦК партии, Верховного Совета и Совета Министров Украины. Он пользовался всеми благами распределителей, курортами, дачами, машинами и т. д. Достаточно было попросить своего пациента-«слугу народа», и любое почти желание исполнялось. Но в советской физиологии шла борьба за власть, и победил противник учителя моего приятеля. Над приятелем сгустились тучи. Спасли пациенты. Более того, он пошел в гору, т. к. получил доступ к тайному борделю ЦК партии (тут же прервал рассказ: «Поедем? У меня осталось сейчас несколько подруг из этого бардака. Класс-бабы!»). Увы, это его и погубило. Одна из цековских девочек забеременела. Друг из ЦК попросил его взять отцовство на себя. Он гордо отказался, т. к. ведь не только он пользовался ее прелестями. По национальности жертва страстей «слуг народа» была полькой. Перехватили письмо моего профессора, где он обзывал ее «польской шлюхой». Она пожаловалась Ванде Василевской, советской польськой официальной писательнице, жене А. Корнейчука, «звезды» украинской литературы, тоже чиновного.

Возникло дело о шовинизме. К нему добавили идеологические диверсии в области физиологии, на каковые и перенесли удар. Но были уже либеральные времена — ограничились устным выговором. Великосветский бордель прикрыли.

Слышу его пьяный комментарий: «Да и зачем он им? Все бабы к их услугам. Правда, сил у них на баб мало — староваты. Приходится прибегать к заграничным возбудителям! Особенно сильный возбудитель — бирманский, колоссальные деньги платят, не свои, конечно. Хочешь, достану тебе? Я сейчас получаю 400 рублей. Я понимаю тебя — я тоже ненавижу буржуазию. Они покупают меня. С… я хотел на их деньги. Я пропиваю их — у меня ведь тоже есть совесть».

Он выпил еще стакан, обидевшись, что я мало пью. Полез обниматься, восторгаясь моей «революционностью». Я сам был достаточно пьян от спирта (таково обыкновение во всех медицинских и биологических учреждениях: почти весь спирт идет экспериментатору и его друзьям), но было противно. Он опять стал настаивать, чтобы поехали к «класс-бабе», «цекистке». Позвонил ей, несмотря на мои протесты.

— У нее уже гость. Ладно, едем к другой.

Я возражал, но был настолько пьян, что он затащил меня в такси и… поехали. Приехали к нему домой. Знакомит с женой.

Сдуру я перепугался — неужели он предлагает… Оказалось, что он все перепутал и забыл о своем намерении…