(Из статьи т. С. Ходорович «Эскалация отчаяния», самиздат).
Опять еду в Москву. Вместе с Юрием Орловым идем в Медицинское управление МВД СССР, передаю заявление, в котором ходатайствую о приостановлении лечения мужа нейролептиками до рассмотрения Киевским областным судом (куда я в настоящее время обратилась) вопроса о принудительном лечении и о переводе Леонида Ивановича Плюща из Днепропетровска в другую больницу.
В этот же день мы с Юрием посетили академика Снежневского. Он не знал, кто мы (его сбила с толку фамилия и звания Орлова — доктор, профессор), и поэтому открыл двери и впустил. Вынужден был прочитать и мое заявление.
Андрей Владимирович!
12 октября 1972 г. экспертиза института им. Сербского, в которой и Вы принимали участие, диагностировала моему мужу Леониду Ивановичу Плющу «вялотекущую шизофрению».
Ни я, жена Леонида Ивановича, ни его мать и сестра, ни один человек из крута родственников, друзей, просто знакомых или бывших сослуживцев мужа — никто не поверил в правдивость, профессиональную добросовестность и научную истинность поставленного в институте им. Сербского диагноза.
В диагнозе усмотрели приговор политически неугодному инакомыслящему, вынесенный заинтересованной организацией и реализованный, осуществленный руками покладистых и послушных врачей.
… К Леониду Ивановичу применяется лечение абсурдное, а значит, преступное и с точки зрения международных психиатрических норм, и с точки зрения норм, принятых в советской психиатрии: ведь в обычных, «нормальных», т. е. не подведомственных МВД, психбольницах «вялотекущую шизофрению» нейролептиками не лечат.
Я квалифицирую это сознательное и преднамеренное уклонение от установленных норм как чудовищную пытку медицинскими препаратами. Цель этой пытки «лечением» — вызвать симптомы, совпадающие с признаками шизофренического заболевания.
И Ваши коллеги добились поставленной цели: Леонид Иванович теряет память, трудоспособность, интерес к книгам, науке, близким, т. е. всему тому, что составляло подлинный смысл и содержание его жизни не только на свободе, но даже и в нечеловеческих условиях Днепропетровской спецпсихбольницы до тех пор, пока его не подвергли длительному интенсивному «лечению». Из Медицинского отдела МВД УССР я получила уведомление об ухудшении состояния Леонида Ивановича.
Стало быть, единственный вывод, к которому я могу придти, — это вывод о том, что ухудшение наступает в результате «лечения», а единственный вывод, к которому может и должен придти любой честный врач-психиатр, — это вывод о том, что ухудшившееся состояние есть не что иное, как нейролептический синдром, который всякий раз снимается после прекращения «лечения» нейролептиками.
Леонида Ивановича «лечат», чтобы он стал больным, и он болен, потому что его «лечат».
… Я уже требую не справедливости, но хотя бы логики, есть предел, за которым несправедливость переходит в откровенный цинизм, попирающий не только право и достоинство человека (это делает несправедливость), но само существование таких понятий. Представители «самой гуманной профессии» перешли этот предел: не диагноз у них предопределяет лечение, но лечение предопределяет и определяет диагноз.
Я обращаюсь в Киевский областной суд с заявлением об отмене принудительного лечения и требую Вашего немедленного вмешательства. Вы, признанный глава советской психиатрической науки и один из авторов диагноза, обрекшего моего мужа на бессрочное заключение в тюремную психиатрическую больницу, несете полную моральную и профессиональную ответственность за все происходящее.
Я требую, чтобы до решения суда Леонида Ивановича перестали накачивать нейролептиками: очередная медицинская комиссия должна увидеть перед собой человека, а не воздействие на человека варварски, бесчеловечно применяемых медицинских препаратов.
7 апреля 1975 г. Т. Житникова
КО ДНЮ ЗАЩИТЫ ЛЕОНИДА ПЛЮЩА
В день защиты Леонида Плюща я считаю необходимым огласить несколько эпизодов.
1. Девятого апреля 1975 г. я вместе с женою Леонида Плюща посетил Медицинское управление МВД. Посреди длинного разговора ответственный чиновник управления, в частности, заявил: «Вы плохо относитесь прежде всего к самому Плющу. Разве лучше было бы ему пойти в лагерь?»
2. В этот же день, вечером, нам удалось посетить известного психиатра проф. А. В. Снежневского на его квартире. В ходе напряженной беседы он задал нам, между прочим, следующий поразительный вопрос: «Разее лучше было бы для Плюща получить 7 лет строгого режима?»
3. Жене Плюща Татьяне Житниковой через подставных лиц было еще раз передано, что способы принудительного лечения Плюща прямо зависят от ее поведения: если она перестанет апеллировать к мировому общественному мнению, то по прошествии 1–1,5 лет Леонид Плющ может быть переведен из спецпсихбольницы в больницу общего типа. В противном случае ему будет хуже.
Я полагаю, что факты эти не нуждаются в комментариях. Могу сказать только то, что уже высказывал профессору Снежневскому: аналогичные методы были осуждены Нюрнбергским трибуналом.
22 апреля 1975 г. Проф. Ю. Орлов
Снежневский обещал нам, что попросит директора института им. Сербского Георгия Морозова немедленно направить своих экспертов в г. Днепропетровск, где находится Плющ.
Ни ответов на письма, ни комиссии экспертов так никогда и не было.
Я обратилась также к участникам митинга в защиту Леонида Плюща, который состоялся 23 апреля в Париже. Международный комитет математиков, который проводил этот митинг, уже два года вел борьбу за его освобождение здесь, на Западе.
… Со дня ареста моего мужа прошло три с половиной года. Из них год он провел в тюрьме, остальное время в спецпсихбольнице г. Днепропетровска. О тюрьме он вспоминает как об утраченном рае: там можно было разговаривать, читать, а главное, там не «лечили».
На Западе о Леониде Ивановиче вышли две книги, печатались статьи, собирались подписи. Из разных стран звонили врачи-психиатры, члены ассоциаций и обществ по защите прав человека и политзаключенных, незнакомые люди присылали письма, исполненные сочувствия и понимания.
Я не ощущала себя одинокой, оставшейся один на один с огромной и жестокой государственной машиной, способной отнять у меня детей и свободу, как она уже отняла мужа. Но главным было даже не это внимание и участие: каждый раз, узнавая о новом шаге в защиту Леонида Ивановича (книга, статья, выступление, обращение, подписи, запрос), я думала: «Теперь все, выпустят. Ну, пусть не выпустят, но хотя бы прекратят пытку «лечебными» препаратами, дадут передышку. Остановятся. Подумают. Пусть не из милосердия, не из добрых побуждений, так ради собственного престижа и морального авторитета. Нужно ли, «прагматично» ли из-за одного своего ослушного и недостаточно дойяльного гражданина возбуждать негодование и протест, скажем, пятисот французских математиков?» Оказалось, что у советского государства свои представления о «разрядке», о престиже и моральном авторитете.
Сейчас, по истечении трех с половиной лет, я могу с уверенностью сказать: мой разговор, «диалог» с государством не состоялся и состояться не может, ибо у государства на все один ответ: я посылаю жалобы, заявления, прошения, документы во все мыслимые советские инстанции — от районного суда и до ЦК — Леонида Ивановича «лечат»; в защиту мужа выступают международные организации, пресса, общественное мнение Запада — Леонида Ивановича… «лечат».
В КГБ прямо, а потом по каким-то таинственным каналам, идущим от них ко мне, предлагают помолчать, успокоиться, и тогда, по их словам, все решится к обоюдному удовольствию — Леонида Ивановича все равно, даже во время этих переговоров со мной, «лечат», увеличивают дозы, ограничивается время свиданий, не выдаются книги, письма. У такой эскалации есть свой предел, дозы они могут повышать, но Леонид Иванович не в силах переносить их.
