Стали вести переговоры. Бунтовщики требовали прекратить использование серы для наказания, избиение санитарами и выпустить их под честное слово без наказания. Слово дать было нетрудно. Их всех потом отправили в тюрьму, а оттуда разбросали по отделениям как буйнопомешанных.

Этот бунт сразу отразился и на нас. Всем, кто слишком громко обсуждал события и даже просто высказывал радость по поводу бунта, назначали курсы серы. Меня пытались связать с бунтовщиками — не удалось (хотя связь в виде передачи им махорки была).

Через день после бунта Эллочка вызвала меня и, неловко улыбаясь, сказала:

— Вы переводитесь в другое отделение.

— В 9-е?

— Да… Ну, что вы сразу помрачнели? Там такое же лечение, как и здесь, и меньше произвол санитаров. Просто Плахотнюк добивался перевода ко мне, и вы пойдете на его место.

В самом деле, порядки здесь иные. Произвола санитаров, избиения больных меньше, потому что все подчинено единому террору Нины Николаевны Бочковской. Вот кого надо было назвать Эльзой Кох. Тонкое, холодное лицо, говорит уверенно, спокойно. Изредка освещается холодной, презрительной улыбкой. В дискуссии с больными не вступает:

— Лечить вас — наше дело. Нам за это платят. Сера вам поможет. Болит?.. Но вы же мужчина, а не баба. Терпеть надо. Вы ведь на фронте ранения имели и терпели. А тут вас лечат.

Моим лечащим врачом назначили Людмилу Алексеевну Любарскую. Положили в «надзорную» палату с тяжело больными, агрессивными. Я попросил перевести в нормальную. Долго отказывали, потом перевели. Тихо, спокойно, нет криков. Зато радио кричит с утра до 10 вечера.

Но были и преимущества в обычных палатах. Всего человек 13–14 в палате. Спокойные. Можно найти с кем поговорить.

Молодой парень, сын профессора философии, увлекается научной фантастикой. Мы с ним сблизились в беседах о науке, о книгах.

Провели вместе два вечера… На третий день его перевели из палаты, а меня спросили, зачем мне нужен этот пацан, убивший своего брата?

— А что, мне и разговаривать нельзя? Поместите тогда с политическими.

— Чтоб вы заговоры составляли?

— Какие?

— Да уж известно какие.

Мальчика тоже предупредили, чтобы он со мной не общался, стали давать повышенные дозы галоперидола.

Как-то я спросил его, почему за все время я не встречал кающихся искренне воров, убийц, проституток? Он так и не понял, что вопрос был и к нему, к его убийству. Ведь не каются ни больные, ни выздоровевшие, ни здоровые. Единственно, о чем жалеют, — плохо скрыл следы преступления («дак ведь дурак был»).

Не каялся ни один вор, валютчик или мошенник, встреченный в тюрьме.

У каждого своя философия:

— Я же только у богачей: полковников, директоров, министров — дома обворовывал.

— Государство крадет у людей, а я у него.

— На валюте никто не страдает. Я провел операцию — и ты, и я доволен.

— Я — спекулянт. Я справляюсь с той задачей, с которой государство не может справиться, — доставить всем нужный товар.

Проститутка:

— Пусть мне платят на заводе побольше, чтоб я одеться могла получше и наесться. А то их чиновные дочки ходят в заграничном, а я в задрипанном пальто. Чем я их хуже?..

Один вор-моралист объяснял мне резкий рост сексуального разврата международным фестивалем, на котором наши шлюхи научились модным способам секса, а от них переняла молодежь партийной элиты. К тому же, партийная элита крутит у себя дома западные порнографические фильмы, к их детям ходят друзья, и потому порнофильмы начинают гулять среди молодежи, богемы и у торгашей.

Рассказами о сексе заполнены все дни. Одни повторяют одни и те же истории, другие ярко фантазируют, выдавая мечты за прошлое.

Приходят послушать санитары. Сами рассказывают…

Меня опять переводят к буйным. В палате «надзорке» от 18 до 21 человека. Бывали надзорки по 40 человек.

Шум не прекращается — крики, песни, драки между собой и санитарами.

Врачи, пациенты, лечение…

Нина Николаевна Бочковская. Заведующая отделением.

Это она — настоящая «Эльза Кох». Что там Эллочка Людоедка, просто истеричка и сексуально любопытная. Та покричит, покричит, назначит наказание и уйдет. Вершиной ее цинизма было то, что она села на голову больного, назвавшего ее Эльзой Кох. Сама смеется над этим прозвищем: боятся, дескать, мужики меня. Очень хочет, чтобы ее считали интеллигентным человеком.

Евдокимову она как-то похвасталась, что купила Эрих-Марию Ремарку. Тот и прозвал ее «Ремаркой». Она отомстила ему, прописав галоперидол.

Нина Николаевна разбирается в психологии людей, легко ловит меня на недоговоренности (а я и не собирался говорить им все, что думаю о власти, я отвечал лишь на вопросы о моих работах). Удивила меня тем, что любит моего любимого художника — Чюрлениса. Упрекала меня в том, что я люблю психически ненормальных художников: Иванова «Явление Христа народу», Врубеля, позднего Ван-Гога, Марка Шагала.

— А Чюрленис-то хоть был здоров?

— Нет. Он покончил с собой.

— Почему же вы любите его?

— Это уж мое дело.

Таня передала книгу Перрюшо «Жизнь Ван-Гога». Бочковская прочла и запретила давать другим больным: «Это же история психического заболевания».

Все мои письма к жене и детям издевательски комментировала — «ласковые слова», «советы детям», «жене», мечты о совместной работе.

Учитывая, что в этом отделении выдавались максимальные дозы нейролептиков и серы, мало кто решался вступать с ней в дискуссии.

Врывалась она в палату и холодным, безжизненным голосом говорила:

— Петров, ты опять обругал сестру! Сера!

— Иванов, говорят, что ты занимаешься онанизмом.

— А к тебе, Сидоров, больше не пристают с грязными предложениями?

И всем — новые дозы нейролептиков.

Кто-то жалуется — больно.

— Ничего, прежде чем изнасиловать девочку, задумаешься, вспомнишь про серу. Вы лечиться сюда пришли, а не отдыхать.

— Нина Николаевна? А когда я выздоровлю?

— Когда я на пенсию выйду, а ты онанировать перестанешь.

— Плющ, почему вы никогда не здороваетесь с нами? Это принципиально или из-за невоспитанности? Вы же культурный человек, какие книги читаете.

Допрос ведет резким, унижающим голосом:

— Вот вы дружите с этим убийцей, что двоих жен убил.

— Не дружил я с ним, а просто слушаю его интересные рассказы.

— Все про разврат, небось?

— А про что еще слушать? Про убийства?

— И как вы слушаете все это? У вас же жена есть, вон вы ей какие нежные названия в письмах даете, а сами слушаете гадости!

— Вы же сами обвиняете меня наоборот, что я ни с кем, кроме политиков, не разговариваю. А с Володей развели из-за разговоров о фантастике. С кем же мне говорить и о чем? Книг вы выдаете мало.

Она пристала, чтоб я написал покаяние в духе Дзюбы, Якира и Красина.

— Вы же сами понимаете, что в их возрасте так быстро не меняются. Вы хотите, чтоб я написал лживую бумажку?

— Нет, нет, мы знаем, что вы правдивый человек. Но, может, под их влиянием вы передумаете, измените свои взгляды.

Когда по радио слушали лживые покаяния Красина и Якира, мы, все политические, были потрясены их иудиными словами. Многие не могли ни думать, ни говорить. Евдокимов ожидал чего-то подобного от Якира, я же ни от него, ни от Красина (особенно от Красина) не ждал. Повторять жеванные лживые фразы — и кому? — Якиру, который так мучительно пережил судебный фарс над своим отцом, издевательства над собой и матерью. Мне казалось, что он скорее покончит с собой, чем пойдет на предательство друзей.

Потом пришло предательство Дзюбы, за ним Селезненко и поэта Холодного. Всех украинцев особенно задел Дзюба, так долго бывший символом несгибающейся, молодой Украины.

Возникли даже мысли о пытках. Но Таня на свидании объяснила проще: не захотел в лагере умирать от туберкулеза легких, покинуть жену и дочь, которую он так любит.

От Холодного в знак протеста против предательства ушла жена, которой он писал когда-то: