Только сильный смеется над собственным страданием. Слабый смеется над другими — либо слабыми, либо попавшими в беду сильными.

На этом маленьком примере видна внутренняя связь между детским и взрослым миром. Игра предваряет взрослую жизнь и служит эмоциональной школой овладения взрослым миром.

Я изучил восемь типов интеллектуальных игр. Но объемы игротек этих типов резко различаются. Пришлось придумывать новые — для пополнения игротек.

Работа над структурой игр типа трик-трак (нарды) показала, что эти игры — модели времени. И зависят эти модели от национального мифа о времени, о жизни и смерти. Возникло предположение, что нарды — модель волшебной сказки: путешествие из царства живых в царство мертвых и наоборот.

Опираясь на статью советского историка А. Я. Гуревича о разных представлениях о времени, удалось показать, что если нарды отражают миф о циклическом времени, то «гусек» (вверх-вниз) моделирует христианское восприятие исторического и личного времени.

Становилось все более ясно, что игра — не только сфера культуры, но зародыш и модель культуры в целом.

Коллега жены писала работу о технических игрушках. Мы вместе просмотрели имеющийся материал Кабинета — ассортимент игрушек, отражающих технику.

Оказалось, что основная мысль педагогов — дать ребенку все существующие виды техники и даже модели. Это и утопично, и вредно. Ребенок потонет в море машин, «машины» станут неинтересными.

Структурный подход показывает, что нужна не вся техника, а ее основные типы, принципы. Нужна эталонизация мира техники. Эталоны социальных функций, форм движения, типы двигателей, основных частей. Разнообразие должно быть сведено к разумному ограничению. Систематизация видения мира лишь помогает сделать мир ярче, богаче. Вот художник-конструктор выпятил шестерню. Вся машинка из шестеренок — колеса, кузов, крыша. В целом — волшебная фантастическая машинка. Принцип технический, выпяченный и оголенный, не только выражает техническую цель, но и становится интересным, красивым, волнующим.

Если не давать фантастических моделей, опирающихся на основные существующие принципы, эталоны и на чудо (магнит, загадочный механизм), то губится интерес к технике. Она вся знакома, «понятна» ребенку. Эмоция «полузнания», «понятности» мира — губительна для ребенка. Ему скучно понятное, доступное.

Всесторонний интерес к игровой деятельности позволил Тане по-новому посмотреть на свою работу. Мы составили программу исследований игр. В нее входила классификация, психологический и структурный анализ типов игр, составление каталога всемирной (или хотя бы советской) игры, разработка стандартной рецензии на новую игру, выработка критериев игры.

Когда нам попадались западные игры, удивляла внутренняя близость к советским. Тот же псевдо-рационалистический подход, только более продуманный. Интеллектуальные игры рассчитаны на дрессировку — это тренажеры интеллекта. Роль эмоций забыта либо сведена к эмоциям соревнования (в оголенной, примитивной форме). Главное в игре — эмоции, второстепенные во всех этих «математических» играх. Потому так много игр для подростков и юношей и так мало интересных, интеллектуальных игр для дошкольников и младших школьников.

Игры-дрессировка развивают поверхностность мышления, его простейшие функции: память, внимание, формальную логику. Все страсти сводятся к желанию «победы».

Это лучше, чем идеологизация игры, но не развивает глубинного ׳творческого мышления. Если у нас педагогика рассчитана на дрессировку рабов слов, то западные игры, попадавшие к нам, говорили о рабстве у техники и технизированной науки. Странно — ведь там есть религия, разрабатывается психоанализ, существуют всякого рода «иррациональные» течения в искусстве.

Хотя в своей работе мы слишком разбросались, жене удалось опубликовать несколько статей в виде методических рекомендаций и статей. Мы решили пока не спешить публиковать самое важное — его нужно разрабатывать, уточнять.

Жена стала читать лекции студентам Педагогического института, воспитателям. Оказалось, что даже не очень существенные изменения в подходе к игрушке, игре очень заинтересовали педагогов-практиков.

Как-то к Тане подошла одна воспитательница:

— Вы знаете ведь, что на такие лекции все приходят с книгами, чтобы не скучать, и все посматривают на часы. А я не прочла на вашей лекции ни одной строчки.

Это было самое приятное — такая оценка.

И хотя в Министерстве все хуже смотрели на Таню, но непосредственный начальник стал где только можно хвалить ее: работой над игрой Таня все больше заинтересовывала коллег, всем было интереснее работать, решая те или иные проблемы игры по-другому, не по обычному шаблону. (А для нас это было важно и с другой стороны — это говорило о том, что под предлогом «плохой» работы не выгонят. Но как оказалось позже, ничто не помешало директору Кабинета, опустив глаза и краснея предложить в 72-м году Тане «подать заявление об уходе по собственному желанию». А на вопрос: «На каком основании?» — уже зло крикнуть: «Вы не соответствуете званию методиста!)

Были, правда, намеки на то, что Таня защищает недостаточно «реалистические» игрушки. Отослав к работам Выготского и Эльконина, удавалось убедить начальство, что «формалистические» игрушки более точно характеризуют окружающий мир, чем «фотографические».

Были замечания и противоположного типа — не рационализируем ли, не засушиваем ли мы своим анализом, например, куклу? Страх перед мыслью в эстетике, в этике, в игре появляется как реакция на плоский рационализм. Алгеброй нельзя познать гармонию, т. к. для гармонии нужно свое оружие познания, отнюдь не отрекающееся от логики, от научного аналитически-синтезного метода, от эксперимента.

С. Аверинцев опубликовал статью об игровой теории культуры Хуизинги. Попросили москвичей, чтоб достали перевод, — ведь мы пришли во многом к тем же выводам, что и Хуизинга, но с другой стороны, со стороны психологии. Опять та же мучительная ситуация — знать, что где-то разрабатывают то же, и не иметь возможности прочесть!..

То же с изучением Шевченко. Чем лучше я понимал его индивидуальные психологические особенности, тем больше убеждался, что его индивидуальное не только отрицает общенациональное, но глубоко ему родственно. Индивидуальное выражает родовое. Видимо, есть национальное подсознание, которое формирует индивидуальную психику.

Когда я показал, что внутренним символом Шевцова является глыба (Глебов, пограничная застава в горах, Маяковский как утес, холмы России, Глыба парохода), то не связал это с антисемитизмом Шевцова. И вдруг у Сартра я прочел, что скала, утес — всеобщий символ антисемитов. Значит, существует типовое подсознание.

Есть подсознание государства — особенно легко изучать его в странах с искривленной психикой тоталитарных.

Я знал, что у Юнга есть теория о коллективном бессознательном. Но в чем она состоит, насколько она научна, каковы методы? С трудом достали последние работы Юнга на французском и отдали переводить для самиздата.

Книга академика Семенова «Происхождение человечества» дала материал о роли семейных, сексуальных отношений на первом этапе развития человека, в отрыве от животного, о происхождении первых табу и их значении (позитивном и негативном). Семенов отрицает Фрейдовскую теорию истории, но сам дает основания для психологического анализа исторического процесса.

*

В 1971 г. несколько человек договорились отмечать шевченковские дни статьями о нем.

Я написал статью о «Молитве», в которой пытался доказать, что понятие дополнительности (сосуществования разных идей и принципов в видении мира, истории) применимо к психологии такого сложного поэта, как Шевченко. Но получилось очень сухо, был потерян художник, остался философ. А без художника философ Шевченко не столь уж и оригинален.

В это время мне дали прочесть двухтомный комментарий к «Кобзарю» Юрия Ивакина. Я знал об Ивакине как о человеке, любящем Шевченко и Украину. Но то, что я прочел в «Комментарии», настолько возмутило меня, что я за ночь написал триптих-памфлет «Разговор с Тарасом», «Комментарий к “Кобзарю”» и «Мои предложения властям».