— Что за враг?

— Не враг, а врач.

Начался спор — врач или враг.

Говорю:

— После поцелуя не идут за врагом, а за врачом могут пойти.

Ржут от «остроты».

Майор побежал куда-то (сообщать о плодах обыска). Прибежал злой, но не на меня, а на хозяев. Ко мне отношение сочувственное. Видимо, сказали, что это не шифровка и что он — болван.

Дома посмеялись над приключением. Тот, кто получил мой портфель, ругался:

— Кому ты передал свой портфель?! Он же 300 рублей получает, он же в штаны наклал по дороге.

Я оправдывал себя дикой головной болью и тем, что неосторожность моя обернулась удачей.

На следствии 72 года мне напомнили:

— Вы что, думаете, что обманули нас тогда, на вокзале? Мы знаем, что в этом же вагоне ехал ваш человек с портфелем.

(«Мели, Емеля! Слышал звон, да не знаешь, откуда он».)

А через месяц ведут меня по коридору на допрос и вдруг… тот самый, «мой человек». Его как свидетеля вели на допрос, по другому делу. Это было неслыханно — такие встречи невозможны, запрещены. Я заподозрил провокацию. Ничуть не бывало. Он вышел сухим из воды, о портфеле никогда больше не заговаривали. Простая халатность конвоира. Сколько их было, этих халатностей. Работать и здесь не умеют «чисто». Мне же было приятно посмотреть на человеческое лицо с воли.

*

В Киеве я окунулся в теорию игры. Стал изучать структуру игр в ее связи с психологией и педагогикой. От «политической» деятельности все более становилось тошно.

71-й год был для меня, пожалуй, самым тяжелым. Московские впечатления, несмотря на знакомство с новыми прекрасными людьми, оставили на душе большую тяжесть. Я увидел зачатки бесовщины. В сочетании с аполитизмом многих, т. е. бесперспективной, хоть и благородной, неосознанной политикой, это усиливало ощущение бесплодности боротьбы за свободу. Да и само понятие свободы требовало уточнения. Свобода — условие чего-то, а не самоцель. Средство чего?

Классический марксизм изжил себя. Возвращаться к прежним, домарксистским идеалам? Бессмысленно. Нужно искать новое впереди. Но что?

Стал анализировать причины перерождений. Какой-то страшный маятник революций и термидора. Христос — Константин, Робеспьер — Бонапарт, Февраль — Октябрь 1917 г. — 1937—47 годы.

Что общего у Христа, Робеспьера, Ленина? А между Константином, Торквемадой, Сталиным и Бонапартом много общего.

Стал присматриваться к психологическим и этическим корням перерождения.

А 71-й год подбрасывал мне одну за другой «психологические истории».

Для меня это был год работы над игрой и Шевченко и год психологических «надрывов» моих близких, далеких. Трагедии профессии, семьи, любви, детей…

Трагическая история страны воплощалась в трагедию людей: оппозиционеров, конформистов и нонконформистов, врагов и друзей.

Навезчиво стучала в голове мысль Э. Фромма: невротическое общество порождает невротическую личность, невротическая личность создает невротическое общество.

Вот, например, бесовщина. Она сопровождает все гуманистические движения, когда возникает вопрос перед гуманистами: «Что делать, чтобы наши жертвы дали ощутимый результат?» И тогда один за другим возникают тезисы, постулаты бесов.

1. Цель оправдывает средства.

2. Человек — средство, цель — Идея («люби дальнего» — Будущее поколение, Человечество в целом, люби Свободу, Доброе, Прекрасное, Бога, Прогресс, Нацию, Народ, Трудящихся. И все с большой буквы, чтобы живой человек осознал свое ничтожество перед Идеей.)

3. Чем хуже, тем лучше.

4. Кто не с нами, тот против нас.

Это только логика бесов. А психология ведь переплетена с ней — каждому силлогизму соответствует психологическая установка.

Нечаев начинал с абсолютной, фанатичной любви к народу. А закончил ненавистью к его пассивности, к его рабству. Из любви к абстрактному народу, идее «народа», из мифа рождается ненависть к реальному народу, желание вздернуть его на дыбе.

Вот мой приятель Н. Умен. Ум — едкий, разъедающий скепсисом все бездоказательное, фальшивое. Но это только ум экспериментатора. А что если сделать так, попробовать это? Эдакое экспериментальное отношение к себе, к другим. Он мне очень много дал, указав на слабые места в моих взглядах. Я пытался ему доказать, что, т. к. невозможно все объяснить сразу, все обосновать, нужна осторожность в обращении с традициями, с живыми людьми, с моралью, со всем. Если древние придумали мифологическое обоснование табу кровосмешения, то это не значит, что надо выбросить это табу в мусор. Человечество вырабатывало многое эмпирически, методом проб и ошибок, и отказываться от этого только из требования достаточного основания смешно.

Еще более, чем запрет инцеста, научно не поняты психика, этика, тайна жизни, эстетика.

Но Н. не мог удовлетворяться этим объяснением. Любопытство тянуло за грань, в глубины, в бездны. И, не сдерживаемое нравственным чутьем, которое заглушалось острым наслаждением жизненного эксперимента, оно грозило завести его в пропасть игры в «двойника», в тюрьму политическую или уголовную, в садизм, во что угодно. Меня особенно пугала его тенденция к игре с КГБ. Они, конечно, глупее его, но за ними опыт, практика. Знаменитый следователь царской охранки Судейкин в свое время запутал любителя двойной «игры» народовольца Дегаева. Сам себя запутал Азеф.

Даже если охранка-КГБ и не выигрывает, любитель острых наслаждений всё равно проигрывает.

Этот тип экспериментатора над людьми — одна из разновидностей «бесов».

Это Ставрогин «Бесов» Достоевского.

Аморализм Н., не столь талантливо выраженный, широко рассеян среди современной молодежи. Нет табу, чувство сострадания, сочувствие заглушены «мыслью»: Бог умер, и нет опоры в нем, есть поиски — у одних в виде «поиска» заменителя, суррогата, у других — Бог как протест против Бога безбожников.

Однако и у многих, пришедших к Богу, есть этот аморализм, т. к. старый Бог для них не жив, не обоснован, не соответствует их порывам, их разъедающему уму. Он может интегрироваться, врасти в аморальное мироощущение как буфер между совестью и желаниями, как прикрытие наготы своей бездуховности^[12].

Те же верующие, что в жизнь воплощают свою веру, уже имеют (благодаря заложенному в них в детстве, как это ни парадоксально в СССР звучит) мораль, а Бог лишь помогает им быть тверже.

Зная Фрейда, я смог более сознательно всматриваться в души ближних и в свою. Там не все было по Фрейду. Социальные противоречия и комплексы переплетались с сексуальными, и, как мне кажется, социальные более важны.

Вот семья близких мне людей. Все видят счастье, столь редкое в наше время и в нашей стране. Но и он, и она мечутся; все время какие-то невротические всплески. Вначале я увидел все в духе классического психоанализа: неосознанные навязчивые желания изменить, уйти, нежелание сделать боль другому. Но как только я увидал их семейную трагедию поближе, то увидел не чисто сексуальную неудовлетворенность и поиск, а обоюдное неуважение к образу жизни друг друга: каждый чувствовал, что оба живут не совсем по совести, но подсознательно обвинял другого. Когда же я увидел третий фактор — страх за мужа, которого вот-вот заберут за самиздат (а это переплеталось с неуважением к нему за его непоследовательность, с желанием другого, лучшего, с чувством вины и неудовлетворенности собой, своим поведением, своей профессией), то ощутил полную безвыходность, невозможность им выйти из невротического состояния.

И еще одна, быть может, более важная проблема. Сам человек может выйти из себя, самораспутаться, решить свои проблемы. Но когда он сплетен с другим в семье, другим «запутанным», то редко когда распутавшийся станет главным фактором в развитии семьи, любви. Чаще вначале создается единый «семейный комплекс», а затем запутывается он сам. Его запутала семья, т. е. другой запутанный человек. И это двое! А что ж говорить о государстве, о миллионах людей с их спутанной психикой, с их больным государственным строем!