— Ой, Серега, верно!
— И Клаву Муравьеву…
— Опять правда!
— А Федорчук-то! — воскликнул я. — Микола Федорчук, с которым Афанасий Гаврилович в разведку ходил!..
— Есть Федорчук!..
Женька торопливо принялся выписывать имена. Я смотрел, как он выводит строчки, и гадал: поделиться с ним своими мыслями о Клаве Муравьевой или нет.
— С Федорчуком пятнадцать, — подытожил Женька. — Все равно девяти человек не хватает. То ли, Серега, у них документов не было, то ли не успели те документы в гильзу вложить…
И тут я решился.
— Послушай, Жень, что, если в отряде не было никакого предателя?
— Как это не было?
— А так. Может быть, под пыткой Клава не выдержала…
— Что-о?.. — Глаза у Вострецова буквально вылезли из орбит.
— Ну не то, чтобы не выдержала… Просто в бреду выдала, где тропы в болотах…
— Ты, Серега, с ума, видно, сошел. — Женька произнес это как-то очень тихо, свистящим шепотом. — Может, у тебя, Серега, у самого бред?.. Соображаешь, что говоришь?
— Да я же не говорю, что это так в точности было, — смутившись, поспешно стал отказываться я, — только предполагаю…
— Предположитель какой! — крикнул вдруг Женька. — Да у Клавы немцы отца замучили, дом спалили… Она их знаешь как ненавидела!..
— Так ведь не нарочно же она… — говорил я, жалея уже, что начал этот разговор. — В бреду, может быть…
— В бреду? А кто немцам сообщил, что в городе раненый партизан скрывается? А почему Клаву на улице схватили из всех прохожих одну? Ну, отвечай, почему?
— Может быть, фашисты и не знали про нее, а просто устроили облаву, — слабо открещивался я.
— Что-то у тебя все очень просто получается.
— Ну да… А Клаву схватили… Ведь Михаил Федорович сам говорил, что ее многие знали в лицо.
— Так и знали немцы, что Клава к партизанам ушла!
— А если не знали, то почему же ее схватили?
— Потому, что предатель, который в отряд к партизанам пробрался, сообщил заранее: придет, мол, в Зареченск разведчица-партизанка. Ясно?
Да, мне все теперь было ясно. Конечно, Женька прав.
И в этот миг вдруг за нашими спинами раздался громкий голос:
— И может быть, вы совершенно правы…
Мы оба разом обернулись. Возле двери стояла тетя Даша и рядом с ней какой-то человек лет тридцати или, может быть, поменьше, светловолосый, синеглазый и загорелый. Растерянно смотрели мы то на улыбающуюся тетю Дашу, то на этого неведомого нам человека.
— Давайте знакомиться. Левашов. Зовут меня Василий Степанович. Я работник областного музея.
Бывает так, что сгоряча сделаешь какую-нибудь глупость, а после — иногда через час, а порой через день — начинаешь жалеть о ней. И думаешь и мучаешься — хорошо было бы сделать все по-другому…
Вот об этом и думал я, проснувшись очень рано на следующий день и вспоминая обо всем, что произошло у нас с сотрудником областного музея Василием Левашовым.
Он увез с собой все: все партизанские бумаги и документы. Даже позеленевшую гильзу от снаряда и ту прихватил. От нашей замечательной находки остались у нас только переписанные Вострецовым письма да список пятнадцати человек, среди которых, кстати, не оказалось ни одного по имени Тихон.
Василий Степанович очень долго беседовал с нами. Он рассказал, что каждый партийный документ строго учитывают — ведь комсомольским или партийным билетом запросто может воспользоваться враг. А те документы, что мы нашли, еще не сняты с учета. С тех пор — с сорок первого года…
— Я уверен, — сказал он, — специалисты прочитают больше, чем сумели прочесть вы. Хотя и вы, конечно, сделали немало.
Он очень нас расхваливал. Наверно, потому-то мы и развесили уши. А после и вовсе поразевали рты. Василий Степанович принялся рассказывать, как работают ученые, восстанавливая тексты различных документов.
— Например, ученые, занимающиеся творчеством Лермонтова, — рассказывал наш удивительный гость, — долго спорили о том, принадлежит ли перу великого поэта сказка «Ашик-Кериб». Почерк в рукописи не очень был похож на лермонтовский. И опять же эксперты доказали, что рукопись эта принадлежит лермонтовскому перу. Оказывается, специалисты эти и музыкой занимались. Да, да… Когда-то, давным-давно, единственный экземпляр нотной партитуры Чайковского — вариации на тему рококо — был выправлен немцем-скрипачом Фитценгагеном. Не понравилась этому немцу музыка Петра Ильича. Пришлось спустя много лет тщательно восстанавливать подлинный текст музыки Чайковского. А герои Брестской крепости!.. Когда наши войска освободили Брест, в развалинах крепости нашли разрозненные листки — записи защитников крепости. Тридцать один листок. Вот вроде ваших этих писем… Из них специалисты разгадали тридцать страничек. А это было не очень-то легко.
— Надо же! — покачал головой Женька.
Левашов улыбнулся.
— А если документы испортят? — спросил мой друг с большим сомнением.
— Да ты не беспокойся, — Василий Степанович улыбнулся. — В надежных руках будут ваши бумаги — ни одна не пропадет.
Потом он стал расспрашивать нас об Афанасии Гавриловиче. Тут уж мы с Женькой наперебой принялись рассказывать, как познакомились с ним в поезде, как ходили к нему в гости…
— Только он скромный очень, — посетовал я. — Ничего про партизан рассказывать не стал.
Дарья Григорьевна накрыла на стол и позвала нашего гостя отужинать вместе с нами. Но он сказал, что очень торопится и что не хочет задерживать шофера из музея, который с ним приехал, чтобы отвезти гильзу и все документы сразу же куда нужно.
— А вы не горюйте, — сказал он нам на прощание. — Я для вас фотокопии со всех документов сниму.
Обо всем этом я раздумывал, глядя в потолок, лежа на кровати и дожидаясь, когда проснется Женька. И вот он заворочался под одеялом.
— Не спишь, Серега?
— Не сплю. Думаю.
— О чем думаешь?
— О том думаю, что мы с тобой дураки. Надо было попросить этого сотрудника музея, чтобы он нам до приезда Афанасия Гавриловича оставил документы.
— Это ты правильно говоришь, — произнес Женька, и в голосе его я различил насмешку. — Правильно говоришь, что дураки. Только не потому, что не попросили Левашова нам документы оставить, а потому что сами их не пересняли твоим аппаратом.
— Не пересняли?.. Сами?..
— Ну да. Висит твой аппарат на стенке. Только место занимает. Сфотографировал Афанасия Гавриловича, сфотографировал Митиного дедушку — и все. Надо было еще в Волчьем логе поснимать. И нужно было все документы переснять, до единого. Мы же все равно собирались их сдать для музея, а не себе оставить.
И снова Женька был прав, как всегда.
— Ну ладно, — произнес Вострецов. — Теперь уже нечего горевать. Давай-ка одеваться.
За столом, когда мы завтракали, у нас загорелся спор, найдут или не найдут родственников погибших партизан. Мы даже спросили на этот счет мнение тети Даши и Ивана Кузьмича — он завтракал вместе с нами. Старый жилец склонялся, что кое-кого найдут.
— А как вы думаете, Иван Кузьмич, портреты героев-партизан в музее вывесят?
— Это уж непременно.
— И Афанасия Гавриловича портрет тоже?
— Вот бы чей портрет я в музее не помещала, — вдруг вмешалась тетя Даша. — Если уж и помещать его портрет, так в милиции, в какое-нибудь «дело».
— Почему? — удивился я.
— И за что вы его так не любите, тетя Даша? — спросил Женька.
— А за что его любить, хапугу? — сердито отозвалась тетя Даша.
— Да какой же он хапуга? — воскликнул я в негодовании. — Он же герой! Партизан!..
— Был партизан, а теперь — самый настоящий жулик. — Ладно уж… — Тетя Даша махнула рукой. — Не люблю я, если говорить по чести, в чужие дела соваться. А вам расскажу. Уж очень вы от него в восторге. Не нравится мне это. Вы небось думаете, что он, Шкворнев-то, на самом деле по делам ездит? Да спекулировать он ездит. Ягоды, фрукты из своего сада продавать. Наберет полны корзины и везет туда, где клубника да яблоки подороже.
