По ступенькам он поднялся на сцену, и зал понемногу угомонился. Я не заметил, как все участники нашего концерта вместе с самой Верой Федоровной и Никитой столпились за кулисами, чтобы лучше слышать героя битвы под Москвой.
А он вдохновенно принялся рассказывать о том, как героически сражался в частях 8-й гвардейской Панфиловской дивизии, отражая атаки фашистских танков, с тупым упорством лезущих на наши траншеи. Гитлеровцам хотелось во что бы то ни стало взять нашу прекрасную столицу и сровнять ее с землей так, будто ее и на свете-то не было…
Я думал: разве для того бились на баррикадах защитники Пресни, разве для того побеждали они в боях за революцию, для того ли они сражались с белогвардейцами в тяжкие годы гражданской войны, чтобы нашу совсем недавно освободившуюся страну победили гитлеровские орды?.. Нет, вовсе не для того бились и сражались они в жестоких боях и битвах!..
С пылающим лицом я обернулся и сразу увидел тут же на сцене Женьку Вострецова. Он смотрел на меня, и в глазах его я не увидел прежней ненависти. Я заметил совсем иное выражение его лица, похожее на дружеское чувство…
Между тем бывший артиллерист закончил свой рассказ. И вновь раздались аплодисменты, такие дружные, такие горячие, каких я в своей жизни еще ни разу не слышал.
Но тут откуда ни возьмись появился неугомонный наш Комиссар. Он заторопил нас с концертом, а героя плотным кольцом обступили девчонки-третьеклассницы, затараторили, перебивая одна другую. Я только и смог разобрать, что у них в классе есть мальчик-фотограф, и они хотят, чтобы Павел Семенович с их классом сфотографировался.
Мне так хотелось поговорить с Женей. Будто бы я с ним тысячу лет уже не разговаривал. А вместо этого пришлось объявлять номера.
Кое-как я вышел на сцену и не помню уж, что и как говорил. Больше всего мне хотелось поведать Женьке о моем свидании с Мещеряковыми. Но Женька заговорил первым.
Оказывается, после нашей злополучной драки с Васькой и его дружками он как-то созвонился с Купрейкиным — тот уже к этому времени возвратился из санатория — и отправился к нему на Кутузовский проспект.
— Ну, приехал я к нему, поднялся на лифте… Дверь мне сам он и отворил. Седенький такой старичок, в фуфайке. Он, правда, Ольгу тоже никогда не встречал, но сказал, что по соседству с ними жил хороший человек, участник первой русской революции Захар Тихонович Коростелев. Он потом уехал из Москвы в город Нижний Новгород — это теперешний Горький… Адрес его у Виталия Васильевича есть, и он, как только появится свободное время, напишет ему письмо и обо всем узнает…
Пока он рассказывал, я постепенно пришел в себя. Меня так и подмывало рассказать Женьке о том, как я повстречался с Мещеряковыми, что мы с ним ошиблись, думая, будто его зовут Иваном Ивановичем, — ведь есть и другие имена, начинающиеся с буквы «И»: Игнат, Илья, Ипат, Иона… Игорь в конце концов…
Наконец Вострецов умолк, и тогда заговорил я.
— Помнишь, Женька, я тебе прошлый раз хотел рассказать, кого повидал. Так вот! Ты даже себе представить не можешь… Самого Мещерякова!
И, насладившись Женькиным растерянным видом, продолжил:
— Того самого, ну, который дневник писал…
— Что-о? — Женька схватил меня за плечо и так его стиснул, что я едва не завопил от боли. — Ко… когда ты его видел?
Но мне хотелось так много поведать Женьке, что все слова будто бы куда-то провалились. Я не знал, с чего начать. К тому же постоянные Женькины вопросы — «где», да «когда», да «каким образом» — буквально выскребли из моей бедной, утомленной после тяжелого концерта головы все необходимые слова.
Альбом
В школу, как и прежде, мы шли вдвоем. В раздевалке Комиссар, увидев нас, удовлетворенно сказал:
— Наконец-то! Помирились. А я уж думал, что до конца учебного года так в ссоре и останетесь.
Только один Лешка на меня дулся. За весь вчерашний день я ни разу к нему не зашел и даже не позвонил по телефону. К тому же Женька снова пересел на свое старое место, за мою парту. Я чувствовал, что Веревкин прав, тая на меня обиду.
После первого урока я подошел к нему и примирительно сказал:
— Ты, Лешка, не огорчайся. Нашел за что. Мы теперь все втроем дружить будем.
— Правда? — обрадовался Веревкин. — А то я уж думал, что ты со мной раздружиться хочешь.
На ботанике Анна Ивановна вызвала меня к доске. Но теперь я сразу услышал свою фамилию и, порывисто схватив с парты дневник, пошел отвечать.
— Расскажи нам, Кулагин, что ты знаешь о моркови, — произнесла Анна Ивановна и что-то пометила в классном журнале.
— Морковь — это очень распространенное овощное растение, — торопливо затараторил я. — Растение это двулетнее… В первый год морковь образует корнеплод… а на второй у нее появляется цветоносный стебель…
Анна Ивановна кивала головой. Это был неплохой признак. Она всегда вот так молча кивала, если ученик отвечал без ошибки. Она не отпускала меня долго. Но в дневнике у меня появилась первая по ботанике четверка.
Настроение по этому поводу было просто замечательное. А может быть, еще и потому, что я наконец-то помирился с Женькой. После пятого урока мы вдвоем шагали по улице Заморенова. Я начал вспоминать о том, как был в квартире у Мещеряковых.
— Надо бы снова к ним сходить, — нерешительно произнес я.
— Для чего?
— Ну как же! Ведь я не спросил у него, видел Игнатий Игоревич Чапаева или нет… И потом — кто же такая эта «N. R.»?..
— Понимаешь, Серега, — задумчиво проговорил Вострецов. — Ты уж и так расспросил его обо многом. А Чапаева… Ну какая нам разница. По-моему, незачем понапрасну напоминать человеку о его прошлом. А мы, Серега, лучше знаешь, что сделаем? Ведь Иван Николаевич несколько раз напоминал нам о докладе. А мы не только доклад! Мы еще и альбом успеем составить!..
Мне вдруг почудился на моем затылке чей-то пристальный взгляд. Я обернулся. Лешка Веревкин шел за нами следом. Его пальто было сейчас застегнуто на все пуговицы, а шапка сдвинута на лоб. Мне сделалось нестерпимо стыдно за свою забывчивость: ведь я обещал ему, что мы втроем будем теперь дружить.
— Женя, — тронул я Вострецова за рукав. — Пусть Веревкин с нами на Овражную пойдет. — И, приметив Женькин недоверчивый взгляд, принялся спешно развивать свою мысль. — Нам легче будет искать. Да и в кружке он пригодится со своим фотоаппаратом…
Вострецов подумал с минуту и кивнул:
— Пускай.
— Лешка, — позвал я. — Поди сюда, дело есть.
Веревкин подбежал бодрой рысцой.
— Я здесь!
— Хочешь с нами вместе искать героиню 1905 года?
— Конечно! — Лешка даже задохнулся.
В субботу мы направились на Овражную улицу. С нами теперь шагал Лешка Веревкин. Правда, фотоаппарата у него не было: он отдал его в мастерскую чинить. Лешка был доволен, что мы его взяли с собой, и по старой своей привычке болтал без умолку.
— Ну и треплив же ты, Веревкин, — не дослушав, сердито сказал Женька. — Мелешь невесть что. Даже слушать противно.
Если бы эдакую фразу высказал я, Лешка непременно полез бы в бутылку. Но Женька — это совсем иное дело. Его Веревкин побаивался. Лешка насупился и тотчас же покорно умолк. Больше мы от него всю дорогу не слышали ни звука.
Мы торопились. Ведь времени у нас было совсем немного.
Впрочем, в этот день мы опять так ничего и не узнали. Только устали смертельно. Особенно я. Да и обошли-то всего ничего: несколько квартир. Причем в одну нас даже не впустили. Какая-то вредная старушонка разговаривала с нами, немного приоткрыв входную дверь, сквозь цепочку.
Зато в других домах нас встречали если не радушно, то с интересом. Если же в квартире оказывались ребятишки, они следовали вместе с нами, показывая дорогу к жильцам-пенсионерам. И оставались в комнате, пока мы не заканчивали наши расспросы. Они нам нисколько не мешали. Только на первый листок судебного дела смотрели с отчаянным любопытством.