Мы решили, что после уроков я отправлюсь к себе домой пообедать, а после с учебниками и тетрадками побегу к нему и мы совместим приятное, как выразился Веревкин, с полезным, то есть будем готовить домашние задания, а заодно проявим фотопленки.

Придя домой, я в ванной комнате вымыл руки с мылом, а через час, помахивая портфелем, стремглав мчался к дому, где жили Веревкины.

Оказалось, что Лешка давно уже меня дожидается. В ванной комнате у него все уже было приготовлено: и бачок, и бутылки с проявителем и закрепителем… Ну, вода-то, само собой, была тоже. На дощечке, где лежало мыло и мочалка, стоял красный фонарь.

Проявлять оказалось совсем нетрудно. Дома никого из взрослых не было, поэтому мы могли действовать совершенно свободно. Лешка проворно вставил в бачок фотопленку и разрешил мне поворачивать черную пластмассовую ручку. А он тем временем тут же устанавливал громадный, на тонкой ножке, с огромной головой увеличитель.

Минут через двадцать, промыв пленку прямо в бачке под струей воды, мы повесили ее сушиться, прищемив кончик специальным зажимом. Лешка просмотрел на свет несколько мокрых кадров и радостно сообщил, что снимки вышли мировые.

— Ну а мы пока, чтобы не терять времени, займемся домашними заданиями.

Мы занимались до тех пор, пока у меня не затрещала голова. Лешка будто бы и не замечал ничего. Потом он с недоумением отметил, что я сделался какой-то бледный.

— Будешь бледным, если все время домашние задания готовить, — угрюмо вымолвил я. — Лешка, может быть, наши пленки уже высохли?

— Пойдем посмотрим.

Мы зашли в ванную, и оказалось, что пленка наша успела высохнуть.

— Можно печатать! — торжественно произнес Веревкин, наливая в черные пластмассовые ванночки проявитель, закрепитель и зажигая красный фонарь. — Садись вот на эту табуретку. — Вид у него при этих словах был такой, как у фокусников в цирке перед тем, как показать какой-нибудь необычайный трюк. — Выключай свет, — командовал он, вставляя пленку в специальный паз, сделанный в увеличителе. — Дверь плотнее закрой…

После этого он включил в увеличителе лампу. Я боялся дышать, когда мой новый товарищ размеренно считал:

— P-раз… два… три… — он досчитал до шести и, громко выкрикнув: — Все!.. — выключил в увеличителе лампу.

— Ну, теперь смотри, Сергей! — торжественно промолвил Веревкин.

Я взял еще мокрую бумагу, но ничего на ней не смог разобрать. То, что возле моей кровати сидели ребята, еще можно было понять. Но отчего все они оказались за какой-то частой косой сеткой, было неясно. Потом я изумился еще больше: на голове Борьки Кобылина красовались громадные ветвистые рога.

— Лешка! — закричал я. — Гляди-ка, отчего это у Кобылина рога на голове выросли?

Веревкин тоже взглянул на снимок и вдруг побледнел.

— Вот так всегда бывает, — воскликнул он, всплеснув горестно руками. — На одну пленку два раза снял. Это, Сергей, та самая пленка, на которую мы первый раз снимали, в зоопарке.

Меня разбирал смех. Вот сидит наш Комиссар — Костя Веселовский, и не разобрать: то ли он белого медведя обнял, то ли медведь его лапами обхватил. А вот Олежка Островков! Только отчего у него две головы? Да вторая-то моя!.. А староста класса Тамара Гусева очутилась в клетке. И к ее шее будто бы пришито туловище тигра. Ну и покажет она Лешке, если увидит такую карикатуру!

Давясь от хохота, я перебирал карточки. А Веревкин рассматривал их мрачно, огорченно повторяя:

— И как я мог ошибиться? Как мог? А еще хотел отослать их дяде Боре… Показать, как снимаю!..

Мне стало жаль Лешку. Я решил его успокоить и сказал, что поснимать в зоопарке можно ведь и еще разок. А насчет делегации — тут уж Веревкину придется ждать, пока я снова заболею.

Домой в тот день я возвращался веселый, напевая какую-то песенку, размахивая портфелем. Меня потешало не только то, что Лешка провалился со своими фотографическими снимками, но еще больше то, что мы вызубрили урок по ботанике, а значит, я смогу сдержать слово, данное маме, — исправить свою злополучную двойку.

  Примирение  

На следующее утро Лешка пришел в класс мрачный.

— Испортился аппарат, — огорченно произнес он, ни на кого не глядя. — В нем счетчик сломался. Я его разбирать стал. Почти уже нашел, в чем дело… А он обратно не собирается…

Кое-кто из ребят начал внимательно к нему прислушиваться. Особенно Комиссар. Веревкин пообещал ему сделать снимки для стенной газеты.

— Нужно в починку отдавать, в мастерскую, — продолжал между тем Веревкин. — Вот ведь не везет!

— Та-а-ак! — зловеще протянул Костя. — А где же твое обещание?

Но в этот момент протрещал звонок, в класс вошла молоденькая худощавая математичка, и Комиссар отложил серьезный разговор до следующей перемены.

До концерта оставалось три дня, когда Костя Веселовский подошел ко мне перед началом занятий и сказал:

— Придумал, что ты будешь делать.

— А что?

— Вести программу. Объявлять номера.

— Номера? Да я в жизни никогда не объявлял!..

— Мало ли что, — холодно произнес Комиссар. — Я вот, например, петь и совсем не умею. А как сказала нам в лагере пионервожатая: «Веселовский запевает!» — так запел, не хуже, чем в Большом театре.

Весь день бродил я за нашим Комиссаром и уверял его, что ничего у меня не получится. Но разве ему что докажешь! Уперся — ни в какую.

— Это не только мое поручение. Это приказ Веры Федоровны, нашей старшей вожатой. Значит, должен выполнять. А вместо того чтобы отвиливать, лучше бы изучал образцы…

— Какие еще образцы?

— Ясно какие! — хитро прищурил глаза Комиссар. — Тарапуньку и Штепселя… Или Мирова и Новицкого…

Но когда же мне изучать образцы, когда до концерта времени вовсе не осталось.

— Костенька, — вкрадчиво пролепетал я. — Ведь Тарапунька и Штепсель — их же двое. Можно я Лешку Веревкина возьму в помощники? У него все равно аппарат испортился.

— Бери, конечно!

А Лешка хорош. Как услышал, что нам вдвоем надо объявлять номера, сразу начал выкручиваться. Но потом согласился. Стали мы с ним вдвоем обсуждать, как нам вести программу.

— Давай так, — сказал Веревкин, когда я вспомнил про Тарапуньку и Штепселя. — Лучше не как эти всем известные конферансье, а как Николай Озеров и Владимир Маслаченко: полконцерта ты будешь вести, а полконцерта я.

— Ну, Лешка, это, по-моему, просто скучно будет. Ведь это концерт, а не хоккейный матч.

— Мало ли что скучно. Нам ведь никто задания не давал, чтобы все с хохоту померли. Главное, объявлять нужно погромче, вот так. — Тут Веревкин подпрыгнул, выпучил глаза и заорал оглушительным голосом: — Выступает выдающийся акробат нашего класса Борис Кобылин!

— Вот здорово! — обрадовался я. — У тебя, Лешка, очень хорошо получается. Лучше, знаешь, ты один объявляй, а я тебе из-за занавеса стану подсказывать.

— Вот еще! — возразил Веревкин. — Во-первых, не ты у меня помощник, а я у тебя. И потом подсказываю я лучше. Помнишь, как я на ботанике тебе подсказывал?

— Еще бы не помнить. Ведь это из-за твоей подсказки Анна Ивановна мне двойку поставила.

— А ты бы учил получше, вот и не было бы двойки.

— Ладно уж, — миролюбиво сказал я. — Не время сейчас спорить. Знаешь что, — внезапно осенило меня, — давай вместе.

— Хором?

— Зачем хором? Просто один номер ты, другой я.

Мы с полчаса спорили, охрипли от крика, утомились и в конце концов решили: будь что будет.

Концерт подготовили длиннющий. Впрочем, возможно, это только мне так показалось, потому что мне нужно было объявлять номера. Пригласили всех школьников. Даже малышей. Комиссар сообщил по секрету, что Вера Федоровна приготовила такой сюрприз, что все ахнут.

И вот наступил день концерта. С утра меня пробирал озноб. Не то, чтобы я боялся, как бы чего-нибудь не случилось, а просто чувствовал себя не в своей тарелке. Зато Веревкин был в преотличном настроении и даже хорохорился: