Длинную финскую фразу проговорил Ваттонен, и голубое пламя вспыхнуло в его глазках.

– Ну, я же и говорю! А теперь будете возить целителя. «Гастроли здоровья»! Глухонемой огненный врачеватель Карл! Только чтобы непременно глухонемой, смотрите. А то наболтает черт-те чего. И денежками с ним делиться не забывайте. Ну, как?

Ваттонен зачерпнул снегу, обтер лицо. Легкий пар разошелся вокруг него.

– Уф! – сказал он, – теперь вспомнил. Эстония. Там монастырь. Кнопф узнал. Сразу детей – фью! – Ваттонен присвистнул и сделал рукой антраша. Мне на минутку жалко стало Будилова. А впрочем… Дамочки с растяжениями, безмолвные наложения рук – ему это понравится.

– Ваттонен, – сказал я, когда мы вернулись к моему автобусу, – не обижайте Будилова.

Скотовод пошевелил пальцами, словно наигрывая на невидимой флейте, автобус отбросил задними колесами снег, и Финляндия, чуть покачиваясь, потекла мимо.

*

Эстонец с неподвижным лицом в глаза не смотрел, но взял недорого. Я пристроил автобус у него на дворе и пошел к монастырю. В странноприимном доме стояла такая тишина, что я испугался. В этом беззвучном пространстве не могло быть моих детей! Никого не могло быть в этом беззвучии.

Однако я побоялся спрашивать, молча оставил сумку рядом с монахиней, сплетавшей розу из белого шелка, и прошел за ограду.

Близ собора стояли несколько убогих, и я решил, что непременно должна идти служба. Я подошел, двери храма распахнулись мне навстречу, и оттуда вышли, семеня, четыре человека с гробом. Батюшка вышел следом, за ним крепенький мужичок с голым черепом. Лысый оглядел меня внимательно и строго, но я снял шапку, перекрестился без дерготни, и он прошел мимо.

Не было Ольги в храме.

Я тут же сообразил, что и она и Эдди непременно должны быть на работах. За трапезной слышался топор, и я направился туда. Белесый угрюмый парень разбивал пни на поленья. На меня он даже не взглянул. Я пошел дальше и среди голых мокрых деревьев набрел еще на одного волонтера. Склонив голову в крохотном беретике, он проводил беленькие каемочки по голубым ульям. Чудные то были ульи! Будь у меня на душе спокойно, я бы доллго простоял подле него, а то и поговорили бы с ним, пока он поновлял белую краску на на крохотных крестах и голубую на луковках. Ведь каждый улей построен был наподобие храма, и так эти пчелиные домики съютились под голыми липами, что казалось, век не надоест на них глядеть.

Темные глазки из-под беретика уже стрельнули в мою сторону, и еще раз… Но времени у меня не было.

Тот лысый, что выходил из храма за покойником, оказался в гостинице. Сидел на месте монашки, и та же недоделанная белая шелковая роза была у него в руке.

– Видно, сумка-то ваша? – спросил он, принюхиваясь к блестящей материи. – А в храме без сумки были.

– Да-да. Здесь, видите ли, мои дети, то есть – дочь.

– С мужем, – сказал лысый и очень ловко завернул лоскут, так что шелковый цветок сразу ожил. Он полюбовался цветком и отложил его. – Однако вы не медлили. – сказал мой собеседник. – Утром ваш посланник, а к вечеру и вы.

Услышав о посланнике, я онемел, цветочник тоже всполошился.

– Удостоверьте себя, раз так, – сказал он. Поглядел в мои документы и совсем скис. – Все с утра сердце-то ныло. Я думал по сестре Серафиме – при вас из храма выносили. Умница, кроткая… – он закрестился. – Ан нет! По собственной, прости Господи, глупости. Они, то есть детки ваши, каждый день раным рано уходили. – Он легко вскочил, увлек меня к окошку. – Вот этой тропкой, мимо источника, через поля за ветлы. Чинно так уходили, лица строгие, а я думаю, что ходили на зайцев глядеть. Там осинники и зайцы скачут матерущие. Прямо не зайцы, а телята. Эстонцы хоть и держатся искаженной веры, но тварей не обижают без нужды. К тому же, ваших деток мы работать не нудили. Тотчас после звонка за них внесли. Без наглости внесли, но щедро.

– Ну же, – сказал я. – Хватит мне про зайцев! Что за посланники к вам являются? Или вы только у меня документы требуете?

– Нет, – твердо сказал лысый, – посланник ваш сам назвался. Он – Кнопф!

Ну и разозлился же я! Дали за гостиничными окошками побагровели.

– Ненормальный! – вырвалось у меня. Собеседник мой уточнил:

– Некоторое безумие, конечно же, прорывалось, но в целом господин Кнопф собой владеет. Будь он бесповоротно сумасшедшим, разве бы я указал ему, где ваши дети.

Как видно, лицо у меня страшно переменилось. Лысый испугался и залепетал:

– Но Кнопф сослался на вас. На вас, на вас… У него было письмо от вас к детям. Лгать не буду, я этого письма не видел, он это письмо сам им… Но вот письмо для вас, оно – вот.

Метнулся к тумбочке, застучал ящиком, выхватил оттуда неправдоподобно белый конверт. «Барабанову А. В».

«Ну что, Барабанов, как оно? Вот то-то. Скоро увидимся. Кнопф».

Я выпил стакан вкусной студеной воды, что подсунул мой собеседник. «А что? Стоит только начать». Потом попросил указать мне комнату, что и было сделано. Потом я попросил провести меня в комнату к детям. И в этом не было отказано. Но вот странность: при Валерии Яковлевиче (так звали лысого) я не решился копаться в их сумках. Только поглядел в окно на купель источника, где стыла темная вода.

– Александр Васильевич, – сказал провожатый, когда мы вернулись к моей светелке, – Нынче отдыхайте, а завтра не обессудьте, у нас без дела не живут.

Бессилие на меня навалилось. Такое, что бывает только в тягостно душном июле, в городе. Я сбросил башмаки и упал на постель.

Проснулся от того, что колокол гудел. Обливаясь горячим липким потом, присел на постели и почувствовал: останусь я в этой комнатушке еще на полчаса, и что-нибудь позорное вроде обморока приключится со мной непременно. Подумалось со странным злорадством про Кнопфа: вот буду я лежать, как надгробие, а он явится. Поглядим мы на тебя, Кнопф!

Впрочем, усиливающаяся дурнота была так противна, что я обулся через силу и вышел на вольный воздух. Прихожане шли мимо гостиничного крыльца и, не скрываясь, оглядывали меня. Я обошел гостиницу, миновал маленькое, густо уставленное крестами кладбище и незаметно оказался на той самой тропке, что показывал мне из окна Валерий Яковлевич. Слышно было, как хлопочет вода, изливаясь в купель, и мне вдруг страшно захотелось подойти к источнику.

Бетон водоема был старый и походил на выцветший гранит. С противоположного берега в водоем сходили деревянные ступени, а над ними наполненный сумерками стоял легкий павильон. Тут колокол ударил особенно гулко, в тени ступеней вода вздулась пузырем. Собственно не пузырь это был, а голова.

– Хо-хо! – сказала голова голосом Кнопфа.

Эффект был силен. Боюсь даже, что у меня вырвалось что-то непотребное. Слава Богу, Кнопф не слышал. Он стоял на ступеньке, скрытой водою, фыркал и тряс головой.

– А знаешь ли ты, Шурка, – сказал он, – вот эта труба, да-да, та, из которой вода хлещет, она – серебряная. – Рассыпая брызги, поднялся в павильон, стал возиться с одеждой. – И ведь не крадут. – Он вышел из павильона и с минуту ожесточенно тер волосы какой-то тряпицей. – Вот, – продолжил он, – чудотворный источник. В самом деле, бодрит. Я тут еще побуду да, пожалуй, крещусь. Что ты скажешь, Барабан?

– Засранец ты, вот что. Где дети? Где мои дети?

– Все целы. Все с нетерпением ждут тебя. А кстати, не хочешь ли и ты окунуться?

Мы с Кнопфом некоторое время петляли. Уже не на шутку стемнело, и я угадал начало города, только когда дорожка под ногами обросла асфальтом.

– Видишь, как хорошо, – сказал Кнопф, – а не то пришлось бы тебе завязывать глаза. – Он толкнул меня в самую гущу мокрых кустов, и там оказалась калитка. Он толкнул меня еще раз, и мы оказались в темных сенях. Тут же распахнулась следующая дверь, и в широком проеме освещенные неярким электричеством появились две наши пары.

– Прошу любить и жаловать! – сказал Кнопф ни к селу, ни к городу, но они-то и в самом деле обрадовались мне, я видел. Нина схватила меня за рукав, и несколько слезинок быстро-быстро скатились у нее по щекам.