Руководство Центра составляли три человека: Николай Андреянович Сапожников, его заместитель Лотов и пресс-секретарь Виктория. Николая Андреяновича я видел нечасто — большой, шумный, он являлся в Центр лишь на час или два. Потом происходил его торжественный отъезд: из своего кабинета я слышал покашливание, сопение, а если дверь была приоткрыта — видел розовые, с плоскими светлыми ногтями пальцы, поднимавшие у горла воротник. Осведомленные люди точно указывали даже расположение столика в одном из приятных и недорогих московских кабаков, где он проводил долгие часы, очень довольный и в общем-то похвально трезвый. Несколько раз прямо там его навещали телевизионщики, и он комментировал что-то, касавшееся не то науки, не то культуры.
Что до Матвея Лотова, он был в точности как кот нашей электрогорской соседки. Не знаю, отчего он, то есть кот, стал таким — может быть, когда-то подрали собаки или прищемило дверью. Одно известно: всю длинную дальнейшую жизнь животное решило не вылезать из спальни хозяйки. Там кот все освоил, там ему было хорошо. Иногда хозяйский сын или кто-то из гостей за шкирку извлекал его в коридор. Кот становился неподвижным и железным, шерсть его вставала дыбом. Стоило ослабить хватку, как он опрометью уносился обратно и пропадал под шкафом.
Так, укрывшись в своей норе, просуществовал сорок лет и Матвей Лотов. У него было доброе лицо и кроткие прозрачные глаза. Матвей научился отгораживаться от жизни и выработал себе свод законов. Часто он объяснял мне: "Есть признаки, по которым я в этой долбаной стране всегда смогу узнать своих". "Кто такие "свои"?" — спрашивал я. "Это люди, с которыми я говорю на одном языке". Узок был круг "своих", и за его пределами темными неправедными тропами бродили "они". Наиболее злокозненные "они" были Власть, Армия, Милиция и вообще все люди в форме. Даже на контролеров в электричке Матвей взирал как мученик на нечестивцев.
Другие "они" существовали только для того, чтобы Лотов мог смотреть на их мир издали, осуждать его и от него отрекаться. Любой успех в жизни был для него чем-то подозрительным. К людям, его добивавшимся, Матвей относился с мягкой иронией, словно они нарушили некие принятые среди порядочных людей правила — например, недоплачивали за себя, сидя с компанией в ресторане.
Я, кстати, с ним почти подружился. Печальный, общительный, иногда остроумный, Матвей Лотов оказался единственным, кто хоть как-то интересовался моей здесь деятельностью. "Не стоит мелочиться, — объяснял он мне. — Надо выходить на международный уровень, пусть Биллы Гейтсы станут нашими инвесторами, а не отечественные жулики". Мне не очень-то верилось в успех, но я решил — пусть Матвей попробует.
Мы договорились, что он порыщет по фондам и организациям, которые сотрудничают с Россией. В Интернете я ему накопал целый список. Матвей еще добавил, что знаком с человеком, который возглавляет "Путь Рюрика" — некоммерческую культурную ассоциацию по связям с Северной Европой. Звали его Ольгин-Ляндре, раз пять он то эмигрировал из России, то возвращался. Лотов смешно мне его описал как пафосного пьющего придурка. Что ж, тогда этому Рюрику можно вообще не звонить, а с остальными, надеюсь, тебе, Матвей, повезет больше.
Две недели спустя я решил узнать результаты. Мне с готовностью было рассказано, что Ольгин-Ляндре, конечно, в очередной раз повел себя как последний мудила.
— Матвей! — сказал я ему. — Ты разве не понял: не надо было тратить время, чтобы его номер набирать.
— Не надо было, — сказал он со вздохом и укоризненно посмотрел на меня прозрачными глазами.
А секунду спустя я вот что узнал! Оказывается, кроме Ляндре, он за четырнадцать дней вообще никому не позвонил!
— Матвей! — сказал я ему. — Мы же договорились, тебе надо было позвонить по двадцати разным телефонам.
На лице его появилось ужасное, несчастное выражение.
— Надо было, — сказал он тихо.
Я понял, если я ему сейчас скажу: "Матвей, или ты будешь работать, или я немедленно добьюсь твоего увольнения", — он возьмет свою сумку с давно порванной и плохо зашитой лямкой и пойдет прочь, зная, что лишается последней копейки — но все равно никуда звонить не будет. Он мог общаться только с Ляндре. Тот, пусть ничтожный и жалкий, все-таки относился к категории "своих". Они еще десять лет назад вместе водку пили, он этого Ольгина-Ляндре пьяного до дому доводил…
Если грустный Матвей целыми днями слонялся по коридорам, гостил в чужих кабинетах и решительно нельзя было понять, на что он тратит день, то каждый раз, когда я видел Викторию, она спешила на встречу, или со встречи возвращалась, или, прижав к уху мобильник, на неплохом английском вела переговоры с какими-то Полой, Джессикой или Анри-Франсуа. Именно Виктория устраивала в Центре выставки, круглые столы и встречи с журналистами. На западный грант три раза в год она выпускала альманах под названием "Вызовы мира неагрессивности". Дурацкое это название стояло колом у меня в мозгу, пока, наконец, я автоматически не переложил его на английский язык, и получилось "The Challenges of Non-Aggressive World" — вполне ясно и складно.
Я открываю один из номеров альманаха, и мне сразу предлагают обширную переводную статью: "Великое Кавказское освобождение". Ее сочинитель — лейденский политолог с академическим званием. Он уверяет, что к 2005 году все народы Северного Кавказа разрушат опутанные колючей проволокой стены Кремлевской империи, чтобы создать новое независимое государство — Кавказскую конфедерацию. Дотошно изучая будущие сражения самой справедливой из антиколониальных войн, голландец разворачивает три будущих фронта: Краснодарский, Ставропольский, а также отчего-то — Ярославский и с энтузиазмом предсказывает потрясения, от которых бы смутился даже Сталин.
Видно было, как профессору нравился его грядущий Кавказ, с каким удовольствием он с ним играл, словно ребенок с подаренной ему железной дорогой, — что-то поправлял, перестраивал. Автор был человек лет сорока пяти с пшеничными, сколько я мог судить по черно-белой фотографии, усами. Сфотографировали его на фоне аккуратного коттеджа: светлые занавески, кусочек гаража. На заднем дворике, выходящем к каналу, наверняка есть и лодка (мне приходилось бывать в Голландии). Почему не я живу в этом доме, ведь мне не составило бы труда гигабайтами создавать такие тексты? Хотя через семь-восемь месяцев я бы в этом Лейдене засох от скуки.
По вечерам здесь иногда выпивали — они, мы, я. Собирались в кабинете Лотова, на третьем этаже. Усаживались за обшарпанный письменный стол. Из канцелярского шкафа с зелеными занавесочками на дверцах доставали старые бухгалтерские отчеты, клали их исписанной стороной вниз. На бумаге размещали хлеб, консервы, сушеные вьетнамские бананы. Разливали водку, возникал вдруг и коньячок. Иногда являлись в гости бывшие небольшие политики времен Горбачева и раннего Ельцина. Каждый из них, усевшись за стол, веселел, расцветал и рассказывал, как в 1987 году впервые поехал за границу во Францию и впервые в баре аэропорта заказал себе двойной бурбон со льдом. Выпив, они становились торжественными и громогласными. С необыкновенной церемонностью ухаживали за бледными, в кофтах, девочками из бухгалтерии.
Убожество нашей компании, наивные, двадцать раз переговоренные речи… Мне казалось, что несчастный этот Центр — всеми забытый, списанный корабль, блуждающий в далеких, на хрен никому не нужных морях, и в его трюме засела команда инвалидов — вне времени, вне жизни. Иногда я отодвигал штору и смотрел вниз, на дорогу, которая делала перед Центром широкий полукруг, на редкие огоньки машин, которые ползли по этой дороге. Темная ночь, кольцо белого светящегося снега под фонарем у подъезда — странно, но все это завораживало меня. Странный период моей жизни, неужели все это было со мной? Вот и сегодня вспомнил это время, когда сидел с компанией в пафосном кабаке, а за соседним столиком некие абсолютно неведомые мне Егор и Слава рассказывали друг другу, как я, оказывается, продавал заводы французам.
