Едва взглянув на руководство Центра, Линников решил всех уволить. Меня оставили: был нужен хоть один вменяемый сотрудник. Мне повысили зарплату и предложили должность менеджера по общим вопросам. Сразу скажу, что если за следующие полтора года Клуб традиционных ценностей не сгорел и там не провалилась крыша — это в чистом виде моя заслуга.

Начался ремонт. Мелких арендаторов вымели. Искоренили старый линолеум цвета жидкого столовского овощного супа, вместо него постелили новый — цвета кофе каппучино. Неуклюжий советский дворец, как пластырями, изнутри облепили накладными полами, потолками и стенами. На первом этаже появился ресторан "Монокль": белые стены, столы же — в форме черных кубов, и сидеть за ними полагалось боком. Иногда в ресторан забредали торговцы с местного мелкооптового рынка, смотрели на цены и обещали, что Бог нас накажет.

Помню, как я принес Герасиму черновой проект ремонтных работ на втором этаже и под конец разговора высказал идею:

В этой комнате справа от лестницы имеет смысл устроить столовую для персонала. У топ-менеджеров Клуба есть "Монокль", но прочим сотрудникам это не по карману. Договориться с не слишком понтовой фирмой готовых обедов, проследить, чтобы они были, как говорится, прямо из котла, поставить электрочайник, две микроволновки…

— Котлы, чайники, стряпуха Анна Федосеевна, борщ вегетарианский за 22 копейки… — сказал мой новый шеф и покачал головой. — Я так и знал, что рано или поздно меня попытаются накрыть этой мутной волной. Нет, нет, мы с вами — герои средней стадии капитализма. Благотворительные столовые для персонала — не наш вызов.

— А как же парадигма общеклассового единства? — спросил я.

— Так в этом же и состоит ее сущность. Одни обедают в дорогом ресторане, другие принадлежат к иным социальным стратам, но все вместе выполняют общее дело. Вам не удалось уловить, что на самом деле эти обеды в "Монокле" крайне важны. Мы обязаны на собственном примере продемонстрировать населению новый стиль жизни.

— Это очень серьезный расчет, — ответил я. — Наши тетки из бухгалтерии как только узнают, что топ-менеджер Клуба к дораде заказывает шабли, так они сами тотчас же духовно переродятся.

— Честно говоря, я никак не могу вас, что называется, расчухать, — сказал Линников задумчиво. — По сведениям, которые я сначала о вас получил, вы — типичный молодой постиндустриал, удачно вписавшийся в российскую матрицу. И вдруг врываетесь ко мне, можно сказать, с портретом Че Гевары и пением "Интернационала". Рабочий класс, униженные и оскорбленные — полное смещение ценностного ряда.

— И, однако же, вы наняли сотрудников, — сказал я, пытаясь выволочь этот разговор к чему-то осмысленному. — Им свойственно обедать, а ближайший общепит — рюмочная на станции. Это — объективная реальность.

— Но в век виртуальных технологий глупо говорить о реальности, — живо возразил Линников. — Нет, ваши проблемы в другом. Я так понимаю, что вы внутренне никак не определитесь. Понимаю, стабильному буржуазному обществу нужны радикалы левого толка. Во всем мире такие, как вы, мальчики из интеллигентных семей тоже хотят защищать угнетенных, восхищаются Басаевыми. Но тогда надо быть смелее. Идите до конца. Заявляйте о своих радикальных взглядах, презирайте Америку. Станьте лимоновцем. Вы должны, наконец, это понять, — сказал он с неожиданной злостью. — Каждый обязан выбрать свой стиль. Вы хотите, чтобы было и вашим и нашим. А так нельзя. Человек не может болтаться как фрикаделька. Это… это… — тут лицо его вдруг стало серьезным, — это как одежда. Если на тебе деловой костюм, не надевай на ноги треники. Если ты за идеи рынка, глупо заботиться о бомжах.

— О бухгалтерах, — поправил я.

— Какая разница, — сказал он.

К тому времени я уже начал понимать, в чем состоит одно из важнейших свойств моего характера, которое сам я ценил больше всего, хотя оно сулило мне в жизни большие и разнообразные неприятности. Дело, видите ли, в том, что я наделен абсолютным иммунитетом к любым корпоративным табу. Но и этого недостаточно — когда я ловлю собеседника на ошибках, двойных стандартах и умолчаниях, когда за шиворот подтаскиваю его к реальной жизни, то испытываю при этом наслаждение охотника, затравившего дичь. Я, разумеется, понимал: подобное занятие было таким же опасным, разрушительным, хотя и доставляющим удовольствие пороком, как, например, алкоголизм или страсть к игре. И лишь один мог быть результат — никакая корпорация никогда не примет меня в свои ряды.

Нашлись и люди, что разделяли мой явный скептицизм в отношении проекта. Начальник охраны, старый козел с волосами из ушей, как-то позвал меня к себе в кабинет, стал говорить, что я — отличный парень и надо окоротить эту наглую молодежь. Потом достал паленую осетинскую водку, высохший датский кекс и предложил почтить память Юрь Владимирыча Андропова.

Началась рекламная кампания Клуба традиционных ценностей. Продумывать ее пригласили заслуженного человека, матерого постмодерниста. Он привык славно пастись на парламентских и президентских выборах, но теперь они были предсказуемые и недоходные. Линников перехватил огорченного гения и под уздцы привел к нам.

Я жалел постмодерниста, потому что его эпоха уже промелькнула со страшной скоростью. В незапамятные времена, лет пять назад, он восхищал молодежь и злил седых, кондовых критиков и культурологов. Хорошо тогда ему было — смелому и парадоксальному среди непуганых интеллигентов. Но теперь от него ждали не смелых парадоксов, не тонкой стилистической игры, а клиентов и прибыли. К тому же он успел себя посадить на что-то сильное и синтетическое. Он мне напоминал грушу, которую поднимаешь на даче из мокрой травы, где она несколько дней пролежала. Она глянцевая, крепкая, жесткая, но когда нож отломит от нее кусок, внутри мокрая мякоть, вся в ржавых разводах.

Самой славной его рекламной акцией стал обмен электрочайников на крупу перловую. Постмодернист говорил: нужен the hook — смелый и яркий прикол, о котором не смогут не написать газеты. Предложим согражданам порыться у себя в шкафах. Любой, кто обнаружит на полке пакет с крупой под названием "перловка", пусть принесет его в Клуб — и в обмен на смешной этот продукт ему подарят электроприбор и наш рекламный буклет.

Постмодернисту само слово "перловка" нравилось — кондовое, фактурное. С каким удовольствием он его смаковал! Вероятно, он был уверен, что такая крупа в наших краях — редкость вроде батата или маниоки.

Свойственный Клубу организационный бардак стал нашим спасением: листовки успели расклеить только на стенах нескольких ближайших домов. А у постмодерниста, кстати, нервы оказались ни к черту — был момент, когда он воскликнул, что пора, по-видимому, вызывать ОМОН. И все-таки мы своими слабыми силами смогли отбиться и заперли двери… Достался на нашу долю и желанный отклик прессы — районный листок выступил на третьей полосе с рассуждениями про издевательства богатых над пенсионерами.

Идеологическое окормление созревших для консерватизма слоев залаживалось плохо. Лишь редкие журналисты посещали наши семинары — да и то, если их манили фуршетом в "Монокле". Наконец, Линников объявил, что с самого начала телегу поставили впереди лошади — прежде всего надо выработать манифест российского консерватизма. Он набрал философов, геополитиков, социологов и писателей — каждое утро специальный автобус доставлял нам эту коллекцию.

Забавных Герасим наловил персонажей. Иду я утром в свой кабинет, в коридоре меня ловит лысеющий дядька и заискивающе интересуется, где здесь мужской туалет. Я махнул рукой в нужном направлении, но он туда не ушел. Решив, что знакомство состоялось и лед сломан, мужик прямо в коридоре торопливо начал свой рассказ. Он объяснил, что изучает технику нейролингвистического программирования и сказал в этой области свое слово. Уверил, что человек, изучивший его систему, не сможет никогда ни у кого получить отказ. С обидой сообщил, что пока ни одно издательство не согласилось этот труд напечатать. Посоветовал нам издать его книгу за наш счет. Он даже предложил пойти с ним в ближайшую пельменную, выпить пива и обсудить наши с ним дела. Я отказался.