На следующее утро, за завтраком, барон Бломштедт подал сыну последний номер газеты «Беспартийный Гамбургский Корреспондент», доставленный только что с почты.

Молодой Бломштедт бросил взгляд на статью из Петербурга, отмеченную отцом для него, и едва не выронил газеты – так сильно дрогнула его рука. Там был напечатан манифест императрицы, который молодой человек принялся читать отцу вслух:

– «В седьмой день по восшествии Нашем на царский престол Мы были извещены о том, что бывший Император одержим припадками сильных колик, причиною чего являются геморроидальные страдания, коими он был одержим и раньше. Следуя христианскому долгу, возложенному на Нас и будучи послушны святым законам, предписывающим сохранять жизнь Наших ближних, Мы приказали оказать ему всякую помощь, дабы предотвратить последствия такого опасного страдания и облегчить оное врачебными средствами. Однако на следующий день с печалью и сожалением Мы узнали, что Всевышнему угодно было прекратить жизненный путь Нашего супруга. Мы повелели отвезти тело в лавру святого Александра Невского и там предать погребению. Как повелительница и мать, Мы внушаем всем Нашим верноподданным отдать покойному последний долг, забыть всё прошлое, молиться за упокой его души и смотреть на это неожиданное решение Провидения, как на следствие неисповедимых путей Всемогущего Творца, пославшего сие испытание Нашему царскому трону и всему Нашему дорогому отечеству».

Слёзы покатились из глаз молодого человека.

– Так лучше для него, – тихо сказал он. – Бог избавил его от мук и унижения, выпавших на долю его земной жизни.

– Читай дальше, мой сын! – торжественным тоном сказал барон.

В статье, следующей за этим манифестом, в кратких словах было сообщено о том, что государыня повелела отправить на родину всю голштинскую гвардию Петра Фёдоровича, но судно, на котором она была отправлена, во время бури близ Кронштадта наскочило на подводную скалу, и прежде чем могла явиться какая-либо помощь, пошло ко дну, и почти все, за исключением лишь немногих лиц, сделались жертвами волн.

– Ужасно, ужасно! – воскликнул молодой Бломштедт.

Отец прижал его к сердцу и сказал, глубоко взволнованный:

– Чудо спасло тебя; возблагодарим за это милосердие Небо!

Вскоре после этого в замке Нейкирхен была отпразднована свадьба молодой четы. Всё дворянство из окрестных имений собралось на это торжество, и барон Бломштедт ввёл под руку старика Элендсгейма в среду всех его прежних врагов.

Старик с трудом переступал на своих слабых ногах, но его голова была гордо поднята, он свободно смотрел на всех окружающих, и пред его сверкающим взором многим пришлось со стыдом потупиться.

Опустился занавес после ещё одного акта великой пьесы, называемой историей. Одни действующие лица этого акта, как бы случайно замешанные в общий ход пьесы, добились более или менее благополучного исхода своих стремлений и навсегда исчезли для нашего читателя, так как после того уже были далеки от интриг и событий, представляющих общий интерес. С другими читатель ещё встретится в дальнейшем. Известна и судьба главного действующего лица этого акта пьесы, столь печально окончившаяся для него с падением занавеса. Но последнего явления, которым завершилась она, на сцене не было. Рукою опытного режиссёра оно как бы было перенесено за кулисы, и только по окончании публике было объявлено, что существование главного героя прекратилось, причём каждому было предоставлено по-своему думать и догадываться о том, как это произошло.

Не стало русского императора, который больше был голштинским герцогом, чем императором великой России. Но как его не стало, при каких обстоятельствах перешёл он в вечность, об этом не сказано ни в одном официальном документе. Наоборот, официальные пояснения не только туманны и неясны, но даже как бы умышленно затемняют историю этого события. Может быть, отдельным лицам, которые жили за непроницаемыми для посторонних взоров дворцовыми стенами и находились в близких отношениях с теми, кто присутствовал и был причастен к ропшинской драме, и было точно известно, как разыгралась она, но эти люди умели молчать или им было выгодно молчать, и поэтому не только потомкам, но и современникам не было дано ясной картины событий.

Выше уже было сказано о том, с какой лёгкостью Пётр Фёдорович примирился со своим изгнанием. Он попросил только свою «скрипочку»; впрочем, впоследствии он ещё увеличил свои «требования», прибавив к ним и свою обезьяну! Точно не известно, по просьбе ли Петра Фёдоровича или по собственному желанию за ним последовала в Ропшу и Елизавета Романовна Воронцова, честолюбивым мечтам которой не суждено было сбыться, но которая, по-видимому, всё ещё на что-то надеялась. В её обществе низложенный император проводил своё время; впрочем, это времяпрепровождение ограничивалось тем, что он пил и курил. И вот 6 июля его нашли мёртвым! Всё это достоверно и может считаться установленным фактом.

Не менее достоверным считается и то, что смерть Петра Фёдоровича явилась насильственной. В эпоху, непосредственно следующую за известным событием, заключение всегда бывает более ошибочно, чем впоследствии. Но и современники смерти Петра Фёдоровича были уверены в её неестественности. Разумеется, столь внезапная смерть Петра Фёдоровича, связанная с переворотом 29 июня 1762 года, не могла не показаться подозрительной. И вот иностранные дипломаты прежде всех других старались выяснить её точные причины и обстановку, чтобы наряду с официальными оповещениями своих правительств о естественной смерти низложенного императора сообщить своим друзьям и оставить для потомства истинные сведения относительно этой смерти.

Так, спустя неделю после события, 13 июля 1762 года, заведывавший делами французского посольства при русском дворе Беранже сообщил герцогу Шуазелю, что у него есть ясные доказательства, «подтверждающие основательность всеобщего убеждения» (этот документ сохранился и до сих пор в архиве французского министерства иностранных дел). Какие именно это были доказательства, Беранже не указывает; по его словам, лично он не видел праха государя, выставленного для поклонения, так как дипломатического корпуса не приглашали и всякое явившееся на поклонение лицо отмечали; он посылал верного человека, рассказ которого и подтвердил его подозрения. Тело Петра Фёдоровича совсем почернело, и «сквозь кожу его просачивалась кровь, заметная даже на перчатках, покрывавших его руки». Многие из являвшихся на поклонение телу, по русскому народному обычаю, прикладывались к устам покойника, и у таких лиц затем распухали губы. Если это и есть те доказательства, о которых, как выше упомянуто, писал французский дипломат, то они свидетельствуют только о том, что и в дипломатических документах играло большую роль воображение.