Юноши примерно одного с Розой возраста возмущаются. Спрашивают друг друга: что же такая прекрасная девушка нашла в сумасшедшем старике вроде Антельма? Помнишь, когда он просил нас собирать рогачей — мы еще называем их воздушными змеями, — так вот, голову на отсечение готов дать, что совсем скоро он сам будет походить на жука-оленя со свеженаставленными рогами.
Согласившись со сказанным и отпустив еще парочку шуток, посетители перешли к планам едва ли более оригинальным, чем тема, объединившая всех сегодня в заведении. У тебя еще остался барабан, Кабре? У меня вот залежался клаксон в форме груши, от него шуму как в преисподней. Я могу стащить у брата свисток. Крышку от кастрюли. Коровий колокольчик. Громкоговоритель. Отцовский горн. Но тебе же так и не удалось из него выдавить ни звука! Что? Мне-то? Да я вам покажу, как надо трубить! Трещотку. Котелок. Эй, Батист, если не найдешь никакой тарахтелки, приводи сестру, с ее-то голосом! Сковороду. Бубенцы.
Больше никто не сдерживался: в кафе поднялся такой гам, словно началась генеральная репетиция запланированного на ночь выступления. Ох, не по нутру старику придется наша серенада, однако вряд ли он сможет нас перекричать, со всеми-то инструментами! Будет знать, как людей с толку сбивать.
В царившей вокруг суете никто не заметил молодого человека, который вошел в кафе, оперся на барную стойку и заказал стакан белого вина с сахарным сиропом. Конечно же, он поджидал первого проблеска тишины, поскольку, воспользовавшись секундой молчания заговорщиков, тут же бросил:
— Нет.
— Что значит «нет»? — удивился Кабре.
— Нет, вы ничего ему не сделаете. Вы благоразумно отправитесь спать, а ваши фанфары останутся немы. Этой ночью мы услышим лишь потрескиванье сверчков.
— Ах вот как… Хотел бы я посмотреть на храбреца, который нам помешает…
— Замолчи, Кабре. Месье наверняка изложит нам свои аргументы.
Эту фразу произнес Видаль. Возможно, он узнал молодого человека по скромной, но достойной манере держаться. Возможно, он узнал того, кого родители назвали Эрнес, а остальные окрестили Слепнем, пусть парень и сменил наспех подобранные стекла на идеально откалиброванную пару очков в тонкой оправе. Даже если никто его не узнал, внешний вид месье — шляпа вместо кепки, подержанное, но чистое пальто — впечатлил заговорщиков. Те, кому его лицо было знакомо, говорили, будто молодой человек учился в городе и скоро станет учителем — самая неожиданная судьба для мальчика, которого долгое время считали за деревенского дурачка. Местные еще много лет говорили об этой истории.
— Погоди-ка, а ты не тот, кого мой младший брат называл Мух…
Хватило одного только взгляда, молнии, мелькнувшей за стеклами очков, чтобы наглец прервался на полуслове.
— Вы ничего не сделаете старику, и я рекомендую даже не думать об этом.
— Это не аргумент. Те, кто хочет поспать сегодня ночью, пусть заткнут уши ватой, потому что…
— У меня нет с собой ваты, да и заснуть мне с ней не удастся. Ты, случайно, не малыш Кост? Разве не твой отец подрабатывает иногда у человека, которому ты решил помешать спать этой ночью? Думаю, твой старик обрадуется, когда узнает о ваших планах. Еще больше его осчастливит новость об увольнении из-за скотины, которую он считает за сына.
— Так вы отговорите Коста, но не нас. Пойдем, не слушайте его, расходимся по домам до…
— Судя по всему, я неясно выразился, тогда повторяю каждому из вас, почему нужно отказаться от этого отвратительного замысла. Вы не станете давить на клаксоны и бить по треснутым котлам под окнами у Розы, потому что в глубине души прекрасно знаете: она слишком красивая, благородная и утонченная для вас; и никогда — даже если она не вышла бы замуж сегодня днем, — никогда Роза и взгляда бы не бросила ни на одного из вас; а тот, кому в голову пришла бы мысль хоть пальцем к ней притронуться, тут же получил бы по заслугам.
— А я все равно считаю, что Роза — та еще шлюха, — прошептал неизвестный, спрятавшийся за дымом трубки. Не обратив внимания, Эрнест продолжил:
— Но больше всего на свете вы не захотите превратиться в глазах общественности — не только здешней, но как минимум до самой префектуры — в кучку неотесанных, грязных и невежественных деревенщин, которые грубо насмехались над самым известным в наших краях ученым: молва о нем дошла до Парижа, Лондона, Москвы, Нью-Йорка, Токио — все это благодаря трудам, из которых вы не поймете и слова. Что ж, воплощайте в жизнь свой замысел, и через пару дней весь мир узнает о вашей глупости и возненавидит ее. Вас возненавидит весь мир за то, какие вы узколобые, уродливые, завистливые и злые.
— Как такое возможно? Ребята, вы же понимаете, что все это пустые угрозы.
— Я из этих краев, пусть и возвращаюсь лишь на выходные и каникулы. Я вас всех знаю поименно: Кост, Уге, Мартин, Кабре, Фаре, Давид… Сейчас я пишу статью для журнала «Депеша» — так получилось, что я временный корреспондент нашего кантона, — и кто мне помешает назвать фамилии отважных молодых людей, ответственных за подобные бесчинства? Поверьте, ничего хорошего моя статья вам не сулит…
— Этот тип шуток не понимает. За кого он себя вообще принимает? Вот есть такие люди, с которыми и повеселиться нельзя.
Заговорщики разочаровались, что их замысел был убит еще в зародыше, и разошлись по домам. Эрнест заказал еще бокал белого вина с сахарным сиропом. Секунду назад он говорил твердым голосом, словно человек с особым весом или школьный учитель. Однако ему всего восемнадцать, и теперь, когда хулиганы ушли прочь, он почувствовал дрожь в руках.
Гость
Давно пора: Антельм перестал быть Антельмом. Сперва его начали подводить суставы. В какой-то момент он уже не мог присесть на корточки, чтобы понаблюдать за жизнью личинок, за крылатыми или ползучими насекомыми, за товарищами всей его жизни — после суставов и все остальное уже не годилось ни к черту. Так деградация, овладев коленом или бедром, дошла до мозга. Изможденные бесконечными наблюдениями и палящим солнцем глаза тоже угасли. Теперь Антельму хватало зрения лишь на чтение и письмо в свете недавно проведенного электричества, но насекомые — и уж тем более их восхитительные крылья, очаровательные лапки, пестрая раскраска, золотистые отражения — все это постепенно исчезало из мира Антельма.
Дольше всех продержались слова. Погружаясь в воспоминания и давние записи, Антельм какое-то время продолжал писать, всей душой отдаваясь этому занятию, поскольку фразы, выходившие из-под его пера, были гораздо умнее самого ученого: он становился уродливей, но предложения выглядели прекраснее, чем Антельм в лучшие времена. Он терял силы, но слова плясали на страницах. Он не мог говорить в голос, однако интонация его записей не теряла и капли выразительности: она громыхала, воодушевлялась, гневалась или жаловалась.
Вокруг все говорили, что с головой у старика «все в порядке» — очень удобное выражение, которое скрывает, что остальное поддается гниению, и будто радуется, что есть еще повод не отчаиваться окончательно при виде собственного распада.
Однако с головой у Антельма было не все в порядке. Он повторялся. Каждому гостю ученый твердил, что сам Дарвин нарек его Неподражаемым Наблюдателем, — в этот момент он дрожащей рукой доставал письмо и размахивал им в воздухе. Понемногу Дарвин перестал быть учителем и главным оппонентом, Антельм забыл даже о теории эволюции, и англичанин остался в его памяти лишь тем, кто заметил в никому не известном французе Неподражаемого Наблюдателя. При упоминании об этом на глаза энтомолога наворачивались слезы.
Роза осталась преданной мужу и достаточно крепкой, чтобы схватить его под грудки и пересадить из кровати в кресло-каталку. Их малолетние дети каждое утро заходили к отцу, целовали его в пергаментную щеку и не вспоминали об Антельме до вечерних лобызаний.
Однажды верный Ларивуа принес добрую весть: к ним обещал заехать гость, да еще какой! Давно пора.
