Ган снова вгляделся в берег. Там что-то искрилось, поблескивало, переливалось радугой и медленно угасало. Яркие вспышки, перебежки огней и отчаянные всполохи тающей силы.

Магия.

От наблюдения за загадочным действом слезились глаза. Неожиданно в грудь начали приходить странные импульсы, мощные и болезненные. Эмоции стали реагировать на них. Сперва навалилась тоска, потом пришло отчаяние.

Ган встрепенулся и недовольно затряс тяжелой головой. Потерся мордой о лед. Что за дрянь? Откуда это пришло? Волна отработанной магии, сильной и чужой. Старец Иней рассказывал о таком, когда учил его, Орку и других колдовству. Когда мощное заклятье спешно создается или рушится, от него, как от заброшенного в воду булыжника, расходятся по округе импульсы силы и настигают тех, кто оказался рядом. Только цепляет эта сила не всех подряд, а того, кто сам с ней связан, и волны от нее бьются в самую душу, будоражат эмоции и рождают неожиданные чувства, порой несвойственные и вовсе незнакомые.

Что-то случилось там, подле Игривицы. Надо бы разузнать.

Ган тяжело плюхнулся в воду. Став легким и быстрым в родной стихии, понесся к берегу. Орка все еще резвился за спиной. Пусть. Надо добраться первым.

Он обернулся на косатку.

Нельзя привлечь внимания. Орка ведь тоже ищет. И ведьму, и девушку…

Ган вспомнил тот день, когда отпустил Виту из замка Зимы. Передернул шкурой, на которой до сих пор алели страшные шрамы – знак наказания, что получил он тогда от Инея. Память живо нарисовала вздернутую вверх руку, сухую, как прут, и безжалостную. Иней не бил – нет! – Ганова кожа сама разошлась под его взглядом страшными ранами и неделю не желала срастаться. После, в полубреду, ему казалось, что внутренности непременно вывалятся наружу через страшные дыры. А соленая морская вода, попадающая на них, была подобна адскому огню…

Орка тогда сказал, что сам найдет сперва деву, а после ведьму. Он искал, но выследить так и не смог. Морок хорошо скрыл все тропы и следы. Орка упрашивал Хати-Амаро открыть дорогу, но тот оказался глух к просьбам.

Ган и сам пытался искать. Он раз за разом прокручивал то, что видел в Витиной голове, пытаясь вырвать из клубка неясных образов хоть какие-то намеки на истину. Не получалось. Он даже думал вновь поймать Виту, караулил ее на берегу, но она больше на море не приходила.

Пытался Ган отыскать деревню, но ведьма спрятала ее надежнее прежнего, и слуга Зимы лишь зря петлял по неприветливому заснеженному лесу…

…а теперь все изменилось.

Он знал.

Первым делом, выйдя на берег, Ган увидел тропы, серыми венами уходящие в снега. Раньше тут не было ни одной. Они прятались, скрытые от чужих глаз, а теперь выступили болезненно и ярко. И запахи ударили в нос, густые, насыщенные, бесстыдно неприкрытые. Запахи людей – летопись их ежедневной жизни. Отчетливее всех проступил среди них аромат Виты, и вырисовался ее след на холодном песке у самой водной кромки.

Вита.

Ган невольно облизнул губы и прищурился. Ее запах оказался нереально густым, почти объемным. Будто она здесь. Будто рядом. Закрой глаза, и иллюзия присутствия завершится.

Веки сами сомкнулись в желании проверить догадку, но вместо нее из образовавшейся тьмы родилась картинка. Зыбкое видение: темные влажные доски, розовое тело в клубах пара, словно в облаках. Плеск. Жара. Потеки воды. Треск перегретых камней. Все ощутимо, явно, живо. Только руку протяни и коснись румяной кожи в бисере пота, мокрых волос, змеями стекших на небольшую высокую грудь, на крепкие плечи с отчетливым рельефом мускулов.

Фыркнув, Ган резко открыл глаза. Картинка распалась, осыпалась в снег осколками мозаики. Странная связь порвалась.

За спиной садилось солнце.

– Дай коня, – привычно потребовал Ган, и Хати-Йоремуне беспрекословно выполнил просьбу.

В этот раз конь был другой – из камня. Коротконогий, коренастый, низкий. Неудобный. Помучившись на его слишком широкой спине, Ган слез и, плюнув с досады под ноги, отправил его обратно к духу. Конь скрипнул обиженно, глыбой повалился в сугроб.

Начиналась пурга.

***

В предбаннике соседской бани пахло березовым листом и крапивой, вымоченными в кипятке.

Вита остервенело растиралась полотенцем. Оно неприятно щекотало спину. На распаренной коже стремительно меркли узоры страшных шрамов. Их не было видно в обычной жизни – лишь в горячей воде проступали. Уродливая печать давно забытых событий, стертых из памяти навсегда. Вита их не помнила и не хотела вспоминать. Бабушка и дед, возможно, тоже знали, но не сказали бы о причине появления шрама и под пыткой.

Взлохматив мокрые волосы, Вита натянула длинную рубаху и шерстяное платье. Сверху бушлат и тулуп накинула, сунула ноги в меховые сапоги. Эти сапоги с подошвами из акульей кожи, не к случаю нарядные, украшенные синими узорами и обшитые вокруг голени яркой лентой, она купила на ярмарке год назад и все берегла. К чему? Непонятно.       В Игривице все Витины дни проходили за тяжелой работой. И праздники здесь были редки.

Собравшись, она вышла в метель.

Весна, чья скорая власть еще вчера ощущалась в воздухе, в каждом порыве ветра, сдала свои позиции. Подступившая ночь сговорилась с зимой. Холодный мрак окутал деревушку, облизал белым вьюжным языком, навалился тяжелыми тучами сверху. Нечего о весне мечтать да о тепле думать. Все эти побережья, все леса, все воды – царство Зимы, и теплу тут быть не положено.

Вита вгляделась в увитое кудрями вьюги сизое небо. Интересно, будь такой непогода во сне, смог бы чудесный корабль взлететь в небо? Наверное, смог бы…

Дома Вита заварила травяной чай.

Пополз по кухне ароматный запах засушенного лета. Он давал надежду, обещал, что несмотря на непобедимые морозы, на промозглую злую тьму, лето обязательно придет, вернется и подарит зелень трав, тепло и свет.

Подарит жизнь.

За окнами билась буря, швыряла в стены и окна грозди снега. Вита вовремя пришла домой – и так рисковала стать сугробом по пути.

Скрипела крыша. Дергался в печи огонь. Бабушка и дед были в другой комнате, разговаривали тихо.

Бабушка, наверное, вязала при свечах. Свечей в этом году хватало – Вита сама привезла их из города. Много, чтобы долгими зимними вечерами у мрака не оставалось шансов проникнуть в избушку прежде, чем, отправившись спать, пожелают того сами жильцы.

Окно кухни закрывали вязаные занавески, расшитые незамысловатым узором с моржами и тюленями, с ледяными горами, плывущими по бескрайней воде.

Айсберги.

Вита встречала их в море. В Игривице говорили, что все айсберги – это уснувшие древние божества. А еще, что есть среди них один особенный. Ледяной сфинкс – владыка спящих богов. Голова его подобна голове человека, а тело звериное. В его правом глазу живет свет, а в левом – вечная тьма. Взглянет он на тебя правым глазом – откроет будущее. Левым – прошлое…

Сказки.

Вита громко хлебнула и прислушалась.

Будто скрипнула калитка, и захрустел под чьими-то шагами снег. Едва слышно. Пришел кто-то? Странно, что соседские собаки не лают. У деда с бабушкой собак отродясь не было, а вот у тетки Инги аж три. Ее муж охотник ходит с ними на лося и кабана.

Лайки.

Молчат лайки…

Вита снова прислушалась. Звуки исчезли. Даже дрова в печи перестали трещать. А потом, душераздирающий, оглушительный, раздался стук. Чьи-то пальцы едва слышно порхнули снаружи по деревянной раме, но Вите показалось в тишине, что звук этот, неожиданный и непонятный, заполнил все пространство.

Она медленно приблизилась к окну и отвела в сторону занавеску. Вышитый морж недовольно сморщился, утянутый в дальний угол. С той стороны, по колено утопая в снегу, стоял Ган. Сыпались ему на плечи последние снежинки утихающей метели.

Он увидел Виту и произнес. Вернее, губы его беззвучно двинулись, обозначая требовательное «открой». Рука в кожаной перчатке указала в сторону двора. Ган кивнул туда еще раз для надежности, отошел, двинулся к заваленным снегом дворовым воротам, из которых когда-то, в лучшие времена, выходила лошадь.