Главное, что открыли софисты, – собственное строение речи. Они выявили, что каждое слово – это маленький спектакль, маленькое впечатляющее шоу. Речь софистов была своеобразным «клипом», быстрой сменой ярких и пленяющих впечатлений, сложенных из слов, – и одновременно праздником, торжественным парадом.
В этом смысле софисты были соперниками обычных правителей. Косвенно они содействовали развитию демократии уже нового типа: не просто совещания на площади, а соперничества политических программ. Каждый политик в этой новой демократии выступает со своими речами, устраивает свои праздники.
Поэтому софисты были так внимательны к нюансам слова: к его звучанию, синонимам, оттенкам смысла. Слово – тонкое, легкое, устное – превращалось после их упражнений в грозный инструмент борьбы. Самое слабое в мире становилось самым могущественным. Мы сейчас увидим это в речи Горгия «Похвала Елене» (ок. 415 г. до н. э.).
Эта речь необычна: для любого грека Елена была виновницей Троянской войны и гибели множества людей. Но Горгий, идя на провокацию и скандал, начинает отделять ценности от человека. Елена прекрасна, и с этим ничего не поделаешь – ее красота не могла не действовать. Елена мудра и при этом несколько наивна – и поэтому никак нельзя превращать ее в злодейку.
Так Горгий учит нас отделять качества от самого человека и смотреть, когда человек становится заложником собственных свойств или качеств. Зная это и понимая, каковы действительные причины неприятных поступков других людей, мы реже будем ссориться.
Елена Прекрасная садится на корабль, отплывающий в Трою. Фреска из Помпей. До 79 г. н. э.
Горгий начинает речь, наполненную рифмами и праздничными звуковыми перекличками, с того, что он не первый, кто реабилитирует Елену. До этого поэты тоже воспевали красоту – поэт не может быть безучастным к ней.
Для сурового философа это бы означало, что поэты не мыслят достаточно строго, что поэты путают внешнее впечатление и внутреннее содержание. Так будут судить Платон и особенно Аристотель, противопоставившие свой философский рационализм всей прежней поэтической эмоциональности, от Гомера до софистов. Но Горгий идет другим путем – поэты участвуют в прославлении вещей, людей и городов, а прославлять вещи надо всегда для их же пользы:
Славой служит городу смелость, телу – красота, духу – разумность, речи приводимой – правдивость; всё обратное этому – лишь бесславие. Должно нам мужчину и женщину, слово и дело, город и поступок, ежели похвальны они – хвалою почтить, ежели непохвальны – насмешкой сразить. И напротив, равно неумно и неверно достохвальное – порицать, осмеяния же достойное – восхвалять. Предстоит мне здесь в одно и то же время и правду открыть, и порочащих уличить – порочащих ту Елену, о которой единогласно и единодушно до нас сохранилось и верное слово поэтов, и слава имени ее, и память о бедах. Я и вознамерился, в речи своей приведя разумные доводы, снять обвинение с той, которой довольно дурного пришлось услыхать, порицателей ее лгущими вам показать, раскрыть правду и конец положить невежеству[1].
Итак, для Горгия слава – это видимость, яркость, заметность. Всё то, что мы называем «умением войти в историю». Кто славен, того и знают, а кто бесславен, того никто знать не будет.
Конечно, сразу можно привести контраргумент (противодовод): были и славные злодеи, которых тоже до сих пор помнят. Но Горгий предупреждает этот аргумент очень хитрым ходом: он говорит, что Елена – страдалица и поэтому не злодейка. Она жертва собственной красоты, собственной прелести. Она не по своей воле, но из-за божественных свойств, роковых для нее самой, оказалась в центре мировой истории. Так что если и винить кого в начале Троянской войны, то не Елену, а богов, которые такой ее создали.
Ноты скепсиса и атеизма начинают незаметно звучать в этих вроде бы просто громогласных и патетических рассуждениях. Горгий хвастается, что только он может показать всем настоящую Елену. Горгий дает целую картину божественного происхождения Елены, которое сделало ее соблазнительницей, но тем самым и жертвой, в том числе жертвой Париса.
Так все подробности мифов, например о двух отцах, человеческом и божественном, начинают работать на одну мысль: Елена не по своей воле стала знаменитой и великой. Это обстоятельства вознесли ее на вершину красоты, и она не могла даже пальцем пошевелить на этой вершине. Так что беды не из-за нее: она прекрасна как статуя и никаких бед сама по себе не несет.
Горгий предвосхищает вопрос о свободе воли: как мы можем быть свободными, если многое и в нашем поведении, и в отношении к нам определяется нашими свойствами? И действительно, чтобы решить вопрос о свободе воли, понадобилось много веков после Горгия. Потребовалось создать такие понятия, как «личность», «совесть», «погружение в себя».
Во времена Горгия этих категорий еще не было. Были представления об индивиде, стыдливости, гадании по снам и оракулам, а названные категории существовали разве что в зачатке. Ведь они требуют особых процедур, выработанных позднейшей философией: чтобы быть личностью, надо уметь определенным образом мыслить себя и общаться с собой.
Что по роду и породе первое место меж первейших жен и мужей занимает та, о ком наша речь, – нет никого, кто бы точно об этом не знал. Ведомо, что Леда была ее матерью, а отцом был бог, слыл же смертный, и были то Тиндарей и Зевс: один видом таков казался, другой молвою так назывался, один меж людей сильнейший, другой над мирозданием царь. Рожденная ими, красотою была она равна богам, ее открыто являя, не скрыто тая. Многие во многих страсти она возбудила, вкруг единой себя многих мужей соединила, полных гордости гордою мощью: кто богатства огромностью, кто рода древностью, кто врожденною силою, кто приобретенною мудростью; все, однако же, покорены были победной любовью и непобедимым честолюбьем. Кто из них и чем и как утолил любовь свою, овладевши Еленою, говорить я не буду: знаемое у знающих доверье получит, восхищенья же не заслужит. Посему, прежние времена в нынешней моей речи миновав, перейду я к началу предпринятого похвального слова и для этого изложу те причины, в силу которых справедливо и пристойно было Елене отправиться в Трою[2].
В приведенном отрывке упомянуты мифологические истории, например, о неудержимой страсти Тесея, пытавшегося похитить Елену. Горгий при этом не отрицает свободы как таковой. Ведь мы из обыденного опыта знаем, что можем отказаться куда-то отправиться. Так и Елена могла в любой момент сказать Парису «нет». Горгий поэтому ловко предполагает, что Елену похитили и увезли силой – тогда она юридически полностью невиновна.
Но даже если допустить ее добровольное согласие, то и это не позволяет ее обвинить, потому что это добровольное согласие тоже может быть дано под влиянием множества обстоятельств. Следующее рассуждение он и начинает с перечисления таких обстоятельств: случайность, воля богов, неизбежный рок. Человеку кажется, что он ведет себя свободно, а на самом деле рок толкает его к худшему исходу.
Горгий создает настоящий спектакль, трагедию, в которой человек оказывается во власти высших могучих сил, и заставляет слушателей поверить. Ведь и боги, и рок, и даже случайность выше Елены. Человек – игрушка для всего, что превышает его. Поэтому если и выдвигать обвинения, то против тех, кто превращает человека в игрушку.
Случая ли изволением, богов ли велением, неизбежности ли узаконением совершила она то, что совершила? Была она или силой похищена, или речами улещена, или любовью охвачена? Если примем мы первое, то не может быть виновна обвиняемая: божьему промыслу людские помыслы не помеха – от природы не слабое сильному препона, а сильное слабому власть и вождь: сильный ведет, а слабый следом идет. Бог сильнее человека и мощью, и мудростью, как и всем остальным: если богу или случаю мы вину должны приписать, то Елену свободной от бесчестья должны признавать. Если же она силой похищена, беззаконно осилена, неправедно обижена, то ясно, что виновен похитчик и обидчик, а похищенная и обиженная невиновна в своем несчастии. Какой варвар так по-варварски поступил, тот за то пусть и наказан будет словом, правом и делом: слово ему – обвинение, право – бесчестие, дело – отмщение. А Елена, насилию подвергшись, родины лишившись, сирою оставшись, разве не заслуживает более сожаления, нежели поношения? Он свершил, она претерпела недостойное; право же, она достойна жалости, а он ненависти[3].
