-Уверяю вас, что бы вы мне здесь не открыли, я не сочту вас сумасшедшим и уж конечно сохраню вашу историю в тайне. Мне не пристало лезть не в свое дело, однако вижу, как вас тяготит ваш секрет. Поверьте, в моем лице вы найдете понимающего слушателя.

– Чтож … – доктор тяжело вздохнул и начал свое повествование.

…

Некоторое время назад, а если быть точнее в прошлом октябре я был приглашен в качестве доктора в усадьбу княгини Горбовской. Княгиня эта, Александра Михайловна была тяжело больна в силу уже весьма преклонного возраста. Один дальний родственник ее покойного супруга утверждал, что Горбовской без малого девяносто семь лет. На своем веку она успела схоронить не только собственную дочь, но даже и внучку. О семействе этом ходило великое множество самых странных и нелепых слухов, и, безусловно, как сторонник научного подхода ко всем вещам, я не собирался в них верить или хоть сколько-нибудь принимать их всерьез. Как-то я слыхал у Алябьевых, что будто бы Горбовской на самом деле уж давно более ста лет и живет она так долго от того, что имела противоестественную связь с потусторонним существом. И что самое поразительное утверждал это не кто-нибудь, а профессор Пиотровский, от которого я никак не ожидал подобного рода суждений. Я тогда искренне рассмеялся и подивился тому, что и среди людей науки встречаются престранные экземпляры.

Усадьба у Горбовских оказалась весьма внушительных размеров, однако в ней царило страшное запустение. Здание старое и жутко обветшалое. Длинные окна в псевдоготическом духе сплошь поросли паутиной, а кое-где и вовсе вместо стекол зияла черная пустота. Полы издавали протяжный скрип и при каждом шаге, казалось, готовы были провалиться куда-то в преисподнею. В коридорах вечерами завывал ветер. Из прислуги лишь кухарка да дворецкий, не многим младше своей отходящей к праотцам хозяйки. У дворецкого помимо общей старческой немощности обнаруживались явные признаки дрожательного паралича. Каждый раз, когда несчастный нес в слабой руке своей канделябр, я был уверен, что он непременно его уронит.

Но, не смотря на общий упадок, дом Горбовских все же хранил некоторые следы былой роскоши. Огромные портреты в массивных рамах украшали стены с почерневшими от сырости обоями. Портреты эти изображали людей красивых и утончённых, франтов и модниц своего времени. Особенно поразила меня дама в напудренном парике, державшая в крошечной руке кремовую розу. Глаза ее были черны как спелые маслины и что-то дьявольски страшное, и притягательное одновременно присутствовало в ее взгляде. Как выяснилось позже это была не кто иная как сама княгиня Александра Михайловна.

Стояли кое-где и весьма любопытные, стоившие должно быть приличных денег вещи – китайские вазы, изящные статуэтки, шкатулки весьма недурной работы. В библиотеке под толстым слоем пыли истлевали фолианты в старинных переплетах. Но более всего меня впечатлила странная комната вроде дамского будуара. В ней располагалось одно массивное кресло, обитое темно-красной тканью и несколько шкафов с весьма загадочными и древними по виду предметами – бронзовыми чашами, поржавевшими кинжалами и книгами на никогда не встречавшимся мне ранее языке. Комната эта, единственная во всем доме имела витражные окна, с которых смотрело некое странное существо с человеческим лицом и козлиными ногами вроде италийского фавна. Весьма жуткое и с тем интересное место.

Старушка была совсем плоха. Чудо что она вообще дышала. Легкие ее издавали свирепый хрип при каждом вздохе. Казалось, будто какой-то древний несмазанный механизм пытается завестись. Тело Александры Михайловны совершенно ссохлось и походило на жуткую мумию. Восковое морщинистое лицо, просвечивающий сквозь кружевной чепец лысый череп, скрюченные, покрытые пятнами руки. Удивительно, что в ней все еще теплилась жизнь. Глядя на эту умирающую даму, становилось ясно отчего ходят странные слухи о ее более столетнем существовании. Я был уверен, что Александра Михайловна едва ли продержится больше двух дней.

Она часто бредила и металась по кровати, бормоча что-то на неясном языке (как позже я выяснил то был румынский, кровь именно этого народа все еще текла в выпирающих венах княгини). Но иногда старуха замирала и пронзительно глядела перед собой и взгляд, ее взгляд в тот миг был ужасен. Вместо покрытых поволокой глаз, как это часто бывает у стариков, из-под кружевной оборки чепца свирепо блестели черные уголья. В такие моменты, после минутного оцепенения она кричала еще неистовей, словно исторгала проклятья в адрес кого-то невидимого.

Странным образом в доме не оказалось даже сиделки, а всю заботу об умирающей Александре Михайловной взяла на себя правнучка Горбовской Елизавета. Она оказалась весьма юной и привлекательной особой с совершенно ангельским личиком, обрамленным нежными золотистыми кудрями. И оттого ее судьба казалась мне невероятно трагичной. Вместо того, чтобы сверкать на балах и хвастать нарядами, Лиза вынуждена охаживать умирающую родственницу. Запертая в этом скорбном доме, куда не проникают лучи солнечного света, она просто зачахнет, не успев явить свою красоту и обаяние миру.

О Лизавете Горбовской стоит сказать отдельно, коль скоро именно она, а не княгиня, как вы могли подумать все же является главной героиней моей истории. Ах, если бы в те дни, когда я бросал робкие, но исполненные зарождающейся любви взгляды на эту девушку, я знал то, что ведомо мне теперь я бы сделал все чтоб спасти ее душу. Если бы, любезный попутчик, вы только могли представить, как подводит порой нас чрезмерный материализм. Наука, наука, наука! Мы свято веруем в точность микроскопа и достоверность лабораторных опытов. Все хотим познать пытливым умом, препарировать жизнь как труп в анатомическом театре и напрочь отрицаем то, что не можем объяснить. Я был именно таков. Да таков. О! какую жестокую цену пришлось заплатить мне за мое неверие. Быть может мой рассказ, если вы в него все-таки поверите спасет однажды вас или жизнь близкого вам человека.

Но вернемся к Елизавете. Едва лишь я взглянул на чистое, по-детски невинное ее лицо, сердце мое радостно подпрыгнуло в груди. Да и могло ли быть иначе? Ведь столь доброго и самоотверженного создания я еще не видывал в своей жизни. Лизавета была чрезвычайно привязана к умирающей прабабке и с искренней горечью наблюдала за ее угасанием. Казалось, мучения старухи причиняют и самой правнучке почти физическую боль. Она делала Александре Михайловне компрессы на лоб и смачивала сухие губы водой. Как мила и прекрасна была она в своем усердии заботы о родственнице. Каждая черточка Лизиного лица выражала искреннюю скорбь и участие.

Старушке между тем становилось все хуже. Она харкала кровью, легкие ее издавали все более свирепые звуки при вдохе, а ясное сознание, кажется и вовсе не возвращалось к ней. Все чаще Александра Михайловна металась в бреду по кровати, выкрикивая что-то по-румынски. Когда рядом с находилась Лиза, княгиня особенно настойчиво повторяла ей одно и то же слово: Даруль, даруль, я ми даруль и тянула к правнучке костлявые руки.

Я поинтересовался у Лизаветы – знает ли она что означают эти фразы. Оказалось, что прабабушка, хочет подарить ей нечто. Вот только не ясно что. Быть может это какая-то фамильная драгоценность. Но Лиза не знала румынского хорошо и оттого, как мне показалось, чувствовала себя виноватой, что не может исполнить последнюю просьбу родственницы и принять загадочный дар.

Я мало чем мог быть полезен в те дни умирающей княгине. Компрессы, уколы, пилюли – все это уже не помогало болящей, а возможно только продлевало ее агонию. Однако присутствие мое было необходимо хотя бы уж, потому что я мог взять на себя часть Лизиных забот и составить ей компанию в столь скорбный час в этом пустом особняке.