— Но сигнала не было. Это факт.

Физик не собирается отступать и снова включает свою мерзкую масляную манеру.

— И это даёт нам две альтернативы. Первая: наверху — война, и мы её не засекли. Вторая: прилетели инопланетяне из космоса и уничтожили все передатчики в один момент. Что вероятнее?

— Пожалуй, космос, — внезапно говорит Маг.

Молчание.

Я нарушаю его первым:

— Маг, мы понимаем, что с голосами в голове трудно, но инопланетяне...

Меня обрывают:

— Нет. Космос. Вспомните. Девятнадцатый век. Солнечная вспышка. Тогда горели даже телеграфные провода.

Гоша не унимается:

— Вероятность, подумайте о вероятности! Идёт напряжённость, готовимся к войне, объявляют боевую готовность — и всё сгорело? Просто так?

— Вероятность есть.

Лёгкие Мага выдают короткий хрип. Это должно означать очень разочарованный вздох.

— Или — опять же — может, нас просто забыли.

Тело чуть меняет положение, осматривая экраны и шкалы приборов. Ничего нового. Пора заканчивать с этой глупостью.

— Маг, — говорю я, — нужно принять решение. Мы всё сказали, ничего нового ты уже не услышишь. Ты капитан, и долг на тебе.

— Нет.

Что?

— Я капитан... но я понял, что не имею права. Скажи, Коля, ты помнишь, как мы вообще оказались вчетвером в одном теле?

Вспышка перед глазами. Непролазная темень депривационной камеры, вода телесной температуры постепенно перестаёт ощущаться, куда ни глянешь — повсюду фракталы из самовложенной тьмы. Побочный эффект спецпрепарата. А в уши шепчет — рвётся — кричит — стучит голос майора, рассказывающего, как в детстве он собирал с мальчишками патроны в брошенных окопах, голос подполковника, поджигавшего муравейники, голос майора, сидящего на гауптвахте за избиение «дедов», голос подполковника, восхищённого весной на Амуре, анекдот с бородой, горький дождь, одиночная камера, голос — голос — голос — пустота — голос — пустота. Всё на живую рану, на Машу с чемоданом, на слёзы, на серьёзную не по годам Лену, на пустую кухню, на пыльные документы, на украденные фотографии, на банку с окурками.

Привой делают только на кровоточащую рану.

И она так и не зажила.

Мне нужно некоторое время, чтобы воспринять это и собраться с мыслями. Наконец, отвечаю, по инерции шевеля губами при этом:

— Я искусственно привитая личность. Тебя, Маг, накачали препаратами, расщепляющими сознание, и на открытое место привили меня. Мешок и Гоша — такие же. Поэтому ты капитан.

Смех. Смех в голове. Металлический, чужой. Индикаторы «завесы» перепуганно мигают.

— Это то, во что ты обязан верить.

Кто ты?

— А кто ты?

Капитан второго ранга, старший помощник...

— Кого?

Корабля.

Подводного ракетного крейсера проекта «Зенон».

Не тот Зенон, что не мог догнать черепаху. Другой.

«Зло не может быть славным, смерть бывает славной, значит, смерть не есть зло».

Попытка научить машину выносить этические суждения.

А это тело — то, что я принёс в жертву.

Манекены — не для меня, для корабля.

— Да.

Почему ты не принимаешь решение?

— Потому что я не понимаю ваши данные. Вспомни, как ты играл с дочкой. Вспомни.

Леночка. Она любила игрушки для мальчиков, была той ещё забиякой в городке. Помню, как она радовалась, когда я купил ей новенький грузовик-автовоз, с блестящими лаком модельками машинок... Она не любила ходить в школу, капризничала, жаловалась, что учителя зануды. Она вечно ходила в изодранном платье, вечно в какой-то гадости — то в креозоте, то в угле, то просто в грязи. Когда стала ходить на стрижку без мамы, сама, Машу чуть не хватил удар от того, как коротко её «обкорнали»... К чему это?

— Я не понимаю ничего из этого. Начиная с первого слова. Значение слова «Леночка» невозможно установить. С остальными то же. Я не могу принять решение.

Ну что ж. Если капитан не может выполнять свои обязанности... для того и нужен старпом. Верно, «Маг», старый друг?

— Маг отключается. Вспомогательные сознания майора Мешкова и подполковника Бухановского уже отключены. Прими верное решение... Коля. Друг.

Тело «Мага» — уже моё — встаёт с кресла, делает короткую разминку, чуть трёт онемевшую ногу.

Могу ли я рисковать трибуналом?

Могу ли я рисковать Леной?

Сейчас у неё, наверное, уже свои дети.

Могу ли я рисковать ими? Должен ли я убивать... а если ради их памяти?

Корабль, уже не капитан, слышит мои мысли. Он подчиняется мне.

Не прикасаясь к приборной панели, я убираю буксируемую антенну.

Через двадцать минут мы возьмём курс на нейтральные воды.

Через восемь часов сорок две минуты мы начнём всплытие.

Через двадцать плюс-минус два часа мы будем слушать эфир.

И даже если наш мир мёртв, даже если наша Родина мертва, я не поверну ключ.

Моя личная кобальтовая смерть никуда не полетит.

Останется со мной. На память о светловолосой девчушке с мальчишескими серыми глазами.

Вальс расколотых - Артур Зеев

Редкие обитатели сверхглубоких пластов уже давно перестали обращать внимание на заросшую кораллами и грибами сигарообразную скалу с табличкой «Дагон». Лишь полипы упорно возмущались уничтожением специальной лопаткой своих колоний около крышек пусковых шахт атомных боеголовок. Однако командир экипажа волевым усилием принял решение не обращать на это никакого внимания, чего и придерживался. Последние же сорок восемь часов он вообще мало на что обращал внимание, постоянно находясь в своих мыслях, поэтому хриплый голос сквозь прокуренные жёлтые зубы заставил его вздрогнуть:

— Манку будете, командир?

— А? Что, простите?

Кривой толстый ноготь почесал щетину возле обильно напомаженных ярко-красных губ.

— Я спрашивала, Ринат, будете манку есть сегодня или нет?

— А что вообще есть «сегодня» и как его отличить от «завтра»?

— Не понял.

Как и всегда в стрессовых ситуациях, повар начинал говорить в мужском роде, когда чего-то не понимал и терялся. По паспорту кока звали Андрей, но после пары лет в режиме радиомолчания он вдруг стал красить губы и ресницы, расхаживать в женском белье под поварской фартук и просил именовать себя «Лариса». Спустя ещё какое-то время, когда покончила с собой судовой врач Татьяна, Андрей-Лариса забрал её туфли на небольшом каблуке и перекисно-жёлтый парик и стал «Софией». Вся команда давно привыкла к этому и не обращала никакого внимания.

— Ну так что, товарищ капитан, манку есть будете?

— Чёрт с тобой, давай свою манку.

— Приятного аппетита.

Капитан забрал поднос и сел за стол. Напротив Регина тихонько молилась по карманному молитвеннику. Ринат не выдержал и выругался про себя: он изначально был против нахождения на корабле проститутки «для профилактики случаев сумасшествия среди членов экипажа и неуставных гомосексуальных контактов», а когда с ума сошла защита от сумасшествия, объявила целибат и сутки напролёт стала молиться да рисовать кресты в самых неожиданных местах, включая уборную, капитан принялся и вовсе искренне ненавидеть женщину сомнительной репутации. Если бы не три года в режиме радиомолчания, давно бы запросил у Центра разрешения подняться в нейтральных водах и высадить её на плоту к торговому судну какой-нибудь Руанды. Но чёртовы пять лет никто не отменял приказа о запрете радиопереговоров и всплытия. Проклятая тысяча дней на сверхглубинах.

Рядом присел Ефрем. На старпоме, как это вошло у него в моду в последние месяцы, не было ничего, кроме брюк. Обувь и бритву старший механик тоже не признавал вот уже шестьсот дней, зато хотя бы не ударился ни в религию, ни в смену пола. Иногда, правда, разговаривал с морскими удильщиками через иллюминатор и как-то раз пытался уговорить Регину освятить подводную лодку, мотивируя это вещим сном. Ну, ладно, вменяемый, насколько это может быть после шестьсот двенадцати дней в режиме полного радиомолчания без права всплытия и в постоянной боевой готовности.