Да, Поло никогда ему этого не говорил, никогда не высказывался напрямик о том, что на самом деле думает о приятеле и о его смехотворных фантазиях с участием сеньоры Мароньо – ну, по крайней мере, поначалу, во время первых посиделок на молу, когда толстяк, раздухарившись, часами (часами!) в немыслимых подробностях и без тени смущения нес всю похабщину, какая только приходила ему в голову, пересказывая разную порнуху или предвкушая, что сделает с сеньорой Мариан, когда, наконец, лаской или таской доберется до нее, и Поло только кивал и посмеивался сквозь зубы и потихоньку-полегоньку высаживал три четверти бутылки рома, принесенного толстяком, и рот раскрывал для того лишь, чтобы глотнуть из пластикового стаканчика или выпустить струю табачного дыма, отгоняя москитов, целыми тучами круживших у них над головой, и снова кивал, время от времени показывая, что слушает, слушает, более того – понимает толстяка и сидит с ним бескорыстно, а не ради этого пойла, или пакета чипсов, или курева, и вовсе не для того, чтобы не возвращаться натрезво в свое убогое и мрачное жилище, где уже проснулись и ждут его мать и кузина-потаскушка.

А на самом-то деле он потому и сидел тут, потому и слушал россказни охранников вместо того, чтобы возвратиться в Прогресо. И таким способом давал толстяку шанс спрятать деньги среди корней иксоры [1], огораживающей палисадник дома Андраде, а потом подать ему знак в окошко – забирай, мол. Иногда Поло находил в кустах купюры, а иногда всего несколько монеток. Ему было все равно, потому что так и так он брал что дают, чтобы потом сгонять на велосипеде в ларек и вернуться с добычей – с пузырем бухла, лимонадом и разовыми стаканчиками, если финансы позволяли, или с несколькими жестянками пива, с сигаретами без фильтра, если по акции, или с квартой [2] тростникового рома и пакетом апельсинового сока, если добыча была скудная. Сам Поло любым другим напиткам предпочитал белый ром с колой, но стоило только начать, как становилось все равно, что в себя лить, лишь бы туманились мозги и приятно млело тело. Ничего уже тогда не имело значения: ни потоки брехни, извергаемой толстяком, ни нестерпимая духота мангровых зарослей, плотным коконом окутывающая их, ни коварные атаки мокрецов и песчаных москитов, ни беспокойное бормотание этой громадной развалюхи позади, этой кирпичной горы, скрытой в зарослях дикой пустоши, которую надо пересечь, чтобы выйти на причал и присоединиться к толстяку, – это единственный способ снова попасть в комплекс, если тебя уже отметили на выходе. Потому что уболтать продавцов в ларьке, чтобы продали тебе спиртное без удостоверения избирателя или водительских прав, – плевое дело: Поло – долговязый, насупленный – выглядит старше своих лет, а вот попробуй-ка вернуться с добычей, да так, чтобы тебя не засекли ни камеры, ни сторожа, для этого надо срезать дорогу и напрямик через заросли, покрывающие соседнюю территорию, пройти к берегу реки, а потом по крепким изгибистым ветвям кривой смоковницы, как по мосту, – до причала, ног при этом не замочив. Но чтобы добраться до этого дерева, Поло должен пройти рядом со здоровенным домом Графини, оба этажа которого лежат в развалинах и поросли мхом, а о доме этом в поселке рассказывают много жутких историй – причем пройти в тот час, когда солнце, начиная исчезать за линией пальм на другом берегу реки, удлиняет тени, а воздух полнится странными шорохами и тревожным птичьим гомоном, сообщающим о его возвращении, а он должен миновать разрушенные оконные проемы, толкая при этом свой велосипед, где на руле висит пакет с покупками, балансировать и не сводить глаз с ковра палой, хрустящей под ногами листвы, чтобы не взглянуть на фасад. Потому что он знает, что за ними не прячется никакое привидение и ничья прозрачная рука не будет манить его к себе, знает, что таинственное пощелкивание – не более чем жалобы маленьких ящериц, гнездящихся меж камней, а бормотание, вселяющее такую тревогу, что волосы на затылке встают дыбом, – не более чем ветерок, каждый вечер веющий от реки и потрескивающий стручками акаций, выросших за стенами дома. Да, Поло прекрасно знал, что никакая опасность ему на этих руинах не грозит, что нет там никакого рва с голодными крокодилами, спрятанного между плесневелыми стенами и прожорливыми папоротниками, но поди-ка выбрось из головы истории о Кровавой Графине, которых еще в детстве наслушался от старух-сплетниц, и, честно говоря, он бы бросил велосипед вместе со жратвой и рванул в ужасе на своих двоих, если бы не представлял себе, как это будет выглядеть со стороны, а потому невесть откуда брались у него сила и отвага шаг за шагом продолжать путь до самой смоковницы на берегу, ни единого разочку не оглянуться, не выдать свой страх, кусая себе губы, как последний трус, как будто кто-то наблюдает за ним в этот самый миг и готов со смеху уссаться при виде такого малодушия. И потому, едва лишь ступив на причал, принимался он пить; и сука жажда превозмогала страх быть застигнутым каким-нибудь местным жителем или кретином Уркисой. И он откупоривал банку пива или – еще лучше – делал крупный глоток прямо из горлышка бутылки, чтобы почувствовать в тот же миг, как обволакивается все тело горячей испариной облегчения, защищающего от шершавых берегов мира, – вытягивал сигарету из только что вскрытой пачки, прикуривал и не сводил глаз с лениво катящихся вод Хамапы – бурых, порой прочерченных ранними летучими мышами, – до тех пор, пока сердце не переставало колотиться и Поло мог скользнуть быстрым взглядом по развалинам, кое-где поросшим хлопчатыми деревьями и дикими авокадо, и убедиться, что оконные проемы по-прежнему пусты и в них не мелькает чье-то окровавленное лицо, и тогда только облегченно вздохнуть, рассмеяться, глотнуть из горлышка еще раз и с ликованием удостовериться, что на другом берегу реки зажигаются огни Прогресо, и тревога, томившая его, пока он брел от ларька, и усталость, от которой ломило измученные мышцы, и даже злосчастья, преследовавшие его после смерти деда, – все это рассеивалось в воздухе после его широкого и прочувствованного зевка. Он привалился к толстой ветви смоковницы, закрыл глаза, вдохнул робкий аромат ирисов и невольно, сам того не желая, но и не в силах противиться, совершил все ту же, расшиби ее мать, вечную свою ошибку, как всякий раз, когда чувствовал себя счастливым: пожелал, чтобы этот миг одинокого блаженства никогда не кончался. Потому что, само собой, как водится, тут же, по-носорожьи сопя и отдуваясь после спуска по деревянным ступеням, возник на причале этот жирный говнюк с приклеенной к рылу улыбкой, будто с рекламы зубной пасты, со всегдашними своими дурацкими россказнями, с бредятиной о том, как думает он трахнуть сеньору, так и эдак и еще как-нибудь, во все дыры и насухо, и так далее, с обычными фантазиями, совершенно беспочвенными, напрочь несбыточными, потому что не надо быть ясновидящим, чтобы понять: никогда этого не будет, ибо ни за что на свете такая фигуристая баба не предоставит себя, не даст такому придурку и уроду, как Франко Андраде. Разве что во сне кончит он в нее, думал Поло и окутывался дымовой сигаретной завесой, чтобы скрыть улыбку, а толстяк меж тем продолжал свои мечтания, и хорошо, потому что чем больше будет он разглагольствовать, тем больше останется на долю Поло: так уж повелось с самого начала, с самой первой их совместной пьянки в июне, на дне рождения взбалмошного Мики, когда Поло готов уж был послать к известной матери весь этот Парадайс со всеми его обитателями и придурком Уркисой, а толстяк предложил ему тяпнуть виски на причале, куда он сбежал передохнуть от праздничного шума и гама и посмолить подобранный с земли окурок – чудесный, чуть ли не целую сигарету, аккуратно притушенную и без этих пакостных следов губной помады на фильтре, – а главным образом затем, чтобы сеньора Мариан не заставила его дергать шнур пиньяты для увеселения своих оболтусов сыночков. Хотелось посидеть немножко вдали от людей, неторопливо покурить в одиночестве, но когда он одним прыжком одолел три последние ступеньки и ступил на причал с уже раскуренной сигаретой во рту, то обнаружил, что его любимое укромное место занял толстяк, свесивший ноги над водой, и, растерявшись на миг, продолжавшийся, если по правде, несколько секунд, решил, что этот малый плачет, потому что широкие плечи тряслись, а голубые глаза – он поднял голову и встретился взглядом с Поло – были влажные и покрасневшие, и хотел уж уйти, оставив толстяка наедине с его пидорскими соплями, но обнаружил у него на коленях бутылку, а на щекастом пухлом лице – лукавую улыбку. «Хлебнешь? – спросил толстяк своим мерзким писклявым голосом. – Дам глотнуть, а ты мне – сигаретку», – предложил он, и Поло ничего не ответил, но взглянул на бутылку, на этикетку: он раньше уже видел такую на другой бутылке, на которую наступил, садясь в пикап Мильтона при последней их встрече, а потом Мильтон в очередной раз исчез из городка, ушел вместе с теми. Лучше на всем долбаном нашем свете нет, сказал тогда его брат – брат двоюродный, а родного родней, – когда Поло поднял бутылку, о которую, мать ее, чуть не споткнулся, забираясь в машину. Чиста как слеза, на вкус приятна и кайф дает: мои хозяева, к примеру, только это и потребляют, выписывают целыми ящиками, причем прямо из Англии: то пиво и прочее пойло, что они с Мильтоном лакали в заведении доньи Пачи, в подметки ему не годится, хотя к этому времени жизнь Поло так сложилась, что он рад был всему, чем бы ни угостили, даже готов был сделать несколько глотков отравы – жутчайшей водки, которую дед готовил из 96-градусного спирта и лежалых полусгнивших плодов нанcе [3], росшей во дворе их дома, – потому в основном, что уже скоро месяц, как он спиртного в рот не брал с тех пор, как сделал глупость поклясться матери, что больше – ни капли, или, вернее, мать заставила его побожиться, что до конца дней своих он пить не будет, и он мужественно держался целых двадцать семь дней, ибо мать забирала целиком все его жалованье, а Мильтон, как исчез из поселка, так больше и не объявлялся, да и потом новый график работы, пусть временной и случайной, и ответственность не давали ему захаживать больше в таверну Пачи, где он всегда мог бы выпросить, чтоб налили в долг, и, по правде говоря, дня не проходило, чтобы Поло не хотелось бы нажраться, вопреки обещанию, а в тот день в конце июня, когда праздновали день рождения Мики-тупицы, понял он, что нет больше терпежу, и непрестанно перебарывал желание послать все к известной матери, немедля бросить эту постылую работу, тем паче что и платили за нее сущую ерунду, а заодно – начистить рыло кретину Уркисе, врезать по этой губастой роже: поглядим теперь, кто тебе будет машину мыть, пьянь бесстыжая, ищи дурака, который будет мусор убирать, не получая ни единого песо за переработку. Голимая несправедливость – вот как это называется: целыми часами ждать, когда жильцы и гости их, бездельники, cвалят наконец и можно будет взяться за уборку – сгребать все дерьмо, которое они после себя оставили: их порожние пивные жестянки, их выпачканные жиром салфетки, их картонные тарелки с объедками, их окурки, которые валяются на земле и даже плавают на темно-синей глади подсвеченного бассейна. Неужели трудно этим скотам по окончании вечеринки собрать мусор в баки, расставленные по всей территории? Да нет, им ничего на свете не трудно, но на хрена ж утруждать себя, если имеется безотказный Поло, верный мальчик, который с огромным мешком для мусора в руках прячется в темноте, как устрица в раковине, томится, изнывает, глотает слюнки от острого аромата жареного мяса и при виде алюминиевых корыт, набитых кубиками льда и банками пива, и ждет, когда же наконец все свалят и можно будет приняться за уборку этого свинарника? Болван Уркиса с самого первого дня разъяснил доходчиво: садовник обязан следить, чтобы в бассейне не плавали листья, насекомые или еще какая дрянь, чтобы терраса была чисто подметена, а столики-стулья расставлены в порядке и спозаранку, потому что ранние пташки – среди них и дряхлые, но придирчивые бабка с дедом Франко-жирдяя – любят полоскать свои мослы в воде, освеженной ночной прохладой, хоть это и означало, что Поло должен по выходным сидеть в комплексе часов до одиннадцати, до полуночи, а то и до тех пор, пока развеселым обитателям комплекса не надоест развлекаться, и у Поло просто крышу срывало от злобы, потому что он, хоть всегда искал предлог и повод заявиться домой как можно позже, возмущался тем, как Уркиса нарушает условия контракта, подписанного несколько недель назад с «Компания Иммобилиария дель Гольфо», СА, где черным по белому перечислены были обязанности садовника, указаны часы работы – с семи утра до шести вечера – с часовым перерывом на обед и предусмотрено, что всякая сверхурочная работа, в обязательном порядке и в соответствии с действующим законодательством, оплачивается – этим пунктом козлина Уркиса бессовестно подтирался, сберегая компании несколько лишних песо или присваивая их, о чем предупреждали Поло охранники, которых он нагревал тем же способом, и добавляли, что будешь залупаться – попрут с работы, и он сносил такое самоуправство, хоть это и означало целый божий день корячиться, подстригать и поливать газоны, обрезать деревья и кусты в парке, холить разного рода клумбы и цветники, выметать опавшую листву с четырех улиц комплекса, выгребать песок, в ветреные дни набивавшийся под бордюры, отскребать и красить светильники, изъеденные селитрой, уничтожать гоферов [4], осмелившихся рыться в саду, подбирать какашки за собаками, потому что их мразотные хозяева, выводя их на прогулку, рук марать не желают, и, помимо всего этого, – поддерживать в безупречном порядке террасу, бассейн и все вокруг них, а вдобавок – отчего Поло брызгал ядовитой слюной, как бешеная собака, – ежедневно мыть машину этой паскуды – долбаного сыночка Уркисы – по той простой причине, что его папаша, тварь поганая, заставлял это делать, и еще потому, что ему хотелось, чтобы красненький «Гольф» сиял и сверкал, словно только что выкатился из салона. Это же недолго, а, говорил он, ты уж выкрой минутку на это, когда других срочных дел не будет, ладно? – говорила эта погань, лучась улыбочкой и протягивала ключи, чтоб Поло мог пропылесосить машинку внутри. Ох, как хотелось бросить ключи ему в морду и сказать, сам мой, сука, а потом выхватить мачете, висевший на поясе, и одним ударом раскроить ему тыкву! Поло был парень не вспыльчивый, к взрывам ярости не склонный, кого хотите, спросите, и все подтвердят: спокойный малый, ни с кем не ссорился и никогда в чужие дела не лез, а Уркиса был пронырлив и хитер и полагал, что может распоряжаться временем Поло, как ему вздумается, потому что считал его парнишкой из самых низов, деревенщиной, нигде не учившимся, ничего не умевшим, и уверен был к тому же, что, приткнув его на это место, совершил благодеяние, однако тот в обман не давался и ясно сознавал, что это несправедливость высшей марки: нет, это был вовсе не предлог не работать и не склочный характер, как уверяла мать всякий раз, когда он ругал свою работу, а порой и когда он ничего не говорил, а сидел, вздыхал в убожестве своей кухни над стаканом воды, где растворялись две таблетки алка-зельтцера, – завтрак чемпионов, с помощью которого Поло набирался смелости начать новый рабочий день – изнурительные труды на солнцепеке – новый жизненный этап в качестве сотрудника «Компания Иммобилиария дель Гольфо», СА, где уже шестнадцать лет работала и его мать – сперва горничной в доме одного инженера, потом уборщицей в офисах, а еще потом, после нескончаемых вечерних курсов, – помощником бухгалтера. Тебе деньги платят, начинала она ежеутреннюю проповедь, за то, чтобы ты делал, что говорят, и помалкивал, а тупицы они или придурки, тебя не касается, тебя не рассуждать наняли, а слушаться беспрекословно, повиноваться, а не брюзжать. Не успел на работу выйти, а уж хочешь в начальство выбиться, хотя ничего еще не умеешь? А не слишком ли ты нос задираешь, не много ли о себе воображаешь, кем ты себя возомнил? Ты горазд только по вечеринкам шляться, а на самом деле – дурак дураком, балда стоеросовая, и лучше бы постыдился возникать и права качать. В этой жизни, тварь ты безмозглая, всего добиваются трудом и старанием, а тебе чуть что, если вдруг что-то не пришлось по вкусу – ты и лапки кверху. Это я, что ли, виновата, что тебя поперли из школы? Говори, это я тебя заставляла уроки прогуливать и лодыря гонять? У тебя был шанс выучиться, шанс, которого не было ни у меня, ни у твоего дедушки, земля ему пухом, а ты, скотина, этот шанс просрал, потому что ты лентяй и лоботряс. И эта вот тягомотина повторялась каждое утро, независимо от того, плакался ли он на свою службу или нет, а потом, оставив в воздухе запашок жалостного смирения, Поло вставал из-за стола, предвкушая, как будет крутить педали до Парадайса.