Я могу заснуть здесь, но нельзя, вдруг Кристоффер придет за чем-нибудь или Марта решит переодеться, я встаю, чувствую, что замерзла, а мне хочется просто лежать дальше.

— НЕ СМОГУ СИДЕТЬ на улице, — говорит Марта. — Там уже холодно.

Я делаю вид, что не слышу ее слов, беру из буфета три тарелки и несу их на стол в саду. Мы всегда спорим об этом на даче, и обычно решение остается за Мартой, особенно если с нами мама, у Марты то голова болит, то живот режет, то еще какая-нибудь неприятность, и мама говорит, что в таком случае мы должны принять во внимание ее состояние, совершенно очевидно, должны. Меня немного пьянит то, что я поступаю наоборот, я решительно заявляю: нет, мы будем есть на улице, мы с Кристоффером хотим посидеть на улице. Во время ужина Марта трижды встает из-за стола, чтобы сходить сначала за курткой, потом за шерстяными носками и, наконец, за пледом, в который она демонстративно закручивается. Марта сидит на стуле, сложив руки на груди.

— Здесь не настолько холодно, Марта, — говорю я.

— Откуда ты можешь знать, мерзну я или нет? — отвечает она.

Мясо немного перестояло, Кристоффер не вполне доволен, несмотря на то что мы с Мартой находим его превосходным, Марта говорит, что в любом случае ее порцию мяса надо хорошо прожаривать, Кристофферу это известно. Кристоффер три раза подливает себе вина за время ужина.

— Только не нервничай, пожалуйста, — говорит Марта.

— Я не нервничаю, — отвечает Кристоффер, — в отпуске именно так и не нервничают.

Он по-прежнему пьет больше, чем хотелось бы Марте, но не так много, как раньше. Когда они только съехались, случалось, Кристоффер уходил в ночные загулы и забывал предупредить об этом, пару раз он с грохотом возвращался домой около пяти утра и был настолько пьян, что падал в коридоре. Когда Марта звонила мне и рассказывала о таких вещах, ее голос становился очень тихим. Я заметила, что ей хотелось услышать в ответ, что это пройдет, что она выбрала правильного парня.

— Ты не должна терпеть такое, — говорила я и никак не помогала Марте, хотя Кристоффер нравился мне больше всех ее парней. — Только представь, у вас появятся дети, а он будет вести себя подобным образом, — говорила я, меня бросало в жар, и я тараторила громче и быстрее обычного. — Это совершенно невыносимо, Марта.

— Не надо так горячиться, — отвечала Марта.

— Я горячусь от твоего имени, — говорила я. — Ты не должна позволять так с собой обращаться. Я бы немедленно ушла. В тот же день.

— Все не так просто, — отвечала Марта громче. — Ты бы это знала, если бы хоть раз побывала в нормальных отношениях, потому что в таких ситуациях надо думать не только о себе.

— Значит, ты считаешь, что у меня не было нормальных отношений?

— Да, не было, Ида.

Стоит мне рассказать о парне, с которым я немного закрутила, как я это называю, мои подруги и Марта начинают стонать: нашла еще одного несвободного мужика, они говорят, что мне пора прекращать встречаться с парнями, у которых есть подружки или жены, что это плохо по отношению к их семьям. Я делаю вид, что испытываю угрызения совести, уф-ф, да, я знаю, но начинаю упрямиться: почему это я должна думать о подружках, которых знать не знаю, о детях, которых в глаза не видела, и не отвечать на сообщения, которые приходят посреди ночи. Мне что, надо прекратить реагировать на сообщения о том, какая я горячая штучка, или чудесная, или крутая, и чем я прямо сейчас занимаюсь, неужели это я должна напоминать им о том, что они в отношениях, неужели это я должна сказать ровным голосом с игривой интонацией: «Нет, сейчас ты заходишь слишком далеко, вспомни, у тебя же есть жена и дети», — хотя на самом деле мне хочется, чтобы он наплевал на жену и детей. Потом мне останется только пойти и улечься в постель вместе с прекрасными принципами, обнять себя и стараться думать о том, с каким уважением я отношусь к себе, но если я буду вести себя с образцовым приличием, то ничего не получу взамен. Дело в том, что если даже я плюну на этих поклонников, если буду гнуть свою линию и не отвечать на их сообщения, то в моей жизни не появится великолепный мужчина, совершенно правильный, у которого нет подружки и который так высоко тебя ценит, потому что ты прекрасная женщина, как одно время говорили мои подружки, в тот момент, когда я меньше всего буду этого ожидать, именно в этот момент все и случится, обязательно тогда, когда я меньше всего буду этого ожидать, как награда за все пережитое, за то, что я выдержала продолжительное одиночество, золотая медаль за длительную и верную службу. На самом деле это не моя ответственность, говорю я, это не я изменяю, и случается так, что люди встречаются и влюбляются в других людей, хочется мне добавить, и между людьми могут возникнуть настоящие чувства, даже если кто-то из них состоит в отношениях, но я не решаюсь высказать эту мысль вслух, я знаю, как это прозвучит из моих уст: бедная Ида, она все надеется, что этот парень уйдет от своей сожительницы, пора бы ей голову включить.

Я говорю, что помою посуду, если мне кто-нибудь поможет, но Марта быстро отвечает, что этим займутся они с Кристоффером, а я могу посидеть, я же гость. Я беру у нее плед и заворачиваюсь в него, чтобы до меня не добрались комары, только кисти рук торчат наружу. Как было бы хорошо почаще сидеть вот так, мне могло бы понравиться такое времяпровождение. Если бы все было иначе, я могла бы довольствоваться лишь этим: легкий бриз летним вечером на даче, уютный плед, вино и ужин с сестрой и ее мужчиной, и завтра должна приехать мама.

Я не хочу. Горло сжимается: я не хочу радоваться такой малости, несправедливо, что мне приходится довольствоваться вот этим. Я вижу их в окно. В кухне царит полумрак, на стол падает круг света от маленького настенного светильника. Я вижу, как Марта моет посуду, а Кристоффер ее вытирает, потому что он высокий и достает до верхних полок. Она поднимает на него глаза, произносит что-то и улыбается, а он смотрит на нее и улыбается в ответ, я вздрагиваю, словно почувствовав разочарование. Я отворачиваюсь и наливаю себе вина.

Это неправильно. Почему другим так легко дается то, что мне дается так тяжело, не знаю, в чем дело, то ли это какая-то формула, код, известный другим, который они выучили еще в детстве, в то время как я даже не подозревала о его существовании.

Потом мы с Кристоффером выпиваем еще вина, Марта пьет яблочный сок, мы откидываем спинки кресел и приносим пледы, на улице почти полностью стемнело, мы следим за лодками, бороздящими фьорд.

— Завтра мама будет жаловаться на всех жителей Бэрума, на то, что они мешают отдыхающим своими гоночными катерами, — говорит Марта.

— А Стейн скажет, что в большинстве своем бэрумцы — совершенно обычные люди, — произношу я.

— О, представляешь, — Марта глядит на меня и хлопает в ладоши, — я научилась управлять большим катером. Хочу позвать завтра маму на прогулку и удивить ее.

— Вот как, — говорю я.

На самом деле большой катер не такой уж большой, двадцать футов, но мы все равно его так называем, потому что он больше маленькой гребной лодки, с которой мы ловим рыбу. Мама, Кристоффер и я умеем им управлять, а Марте это всегда было неинтересно, она предпочитала лежать с журналом на пляже или в саду.

— Она очень способная, — произносит Кристоффер. — Прирожденный моряк.

— Мне показалось, пора научиться управлять им, — говорит Марта. — Это занятие для взрослых.

Глаза Кристоффера блестят, как обычно, когда он напивается, он по-доброму смотрит на меня, он такой же серьезный, как и на кухне сегодня вечером. Я возвращаю ему взгляд, улыбнуться мне не удается, и я быстро отпиваю из бокала, а он подмигивает мне. Я отправляюсь в туалет и едва успеваю добежать, я смотрю на себя: щеки обвисли, лицо красное, как колбаса. Я беру себя в руки, улыбаюсь своему отражению, слегка втягиваю щеки, вот так. Когда наступает очередь Марты идти в туалет, Кристоффер заявляет, что я выгляжу очень расстроенной.