– Первая небылица –

«И непоколебимая правда однажды может статься

иллюзией, миражом, а, казалась бы, смешная выдумка – Истиной…»

(из чьих-то потерянных во времени мудростей, размышлений)

– Тимофей!.. Манушкин!.. А ты, чего сидишь, отмалчиваешься, не высказываешься по повестке дня?.. – вдруг неожиданно реально, словно наяву, слышу где-то глубоко внутри, возможно, у себя в голове раздражённый и давно забытый, но всё же до сих пор узнаваемый, голос своего классного руководителя… нашего незабываемого выпускного 8-«а» класса.

Пытаюсь оглядеться вокруг, по сторонам, сообразить – где это я, куда попал в своих вечно некстати накатывающих фантазиях?

– Забрались с Богатырёвым на заднюю парту, и сидят там, беседуют, словно и не здесь вовсе!.. – продолжает пилить меня, нас. – А мы, между прочим, товарищи комсомольцы, серьезные вещи тут обсуждаем.

Нужно, видимо, что-то сказать, ответить. Собираюсь с духом, как вдруг…

– Да-да, Елизавета Афанасьевна, – слышу странный незнакомый какой-то скрипуче ломающийся детский баритон, – конечно серьезные.

«Боже ж ты мой, да это ж, кажется, заговорил ни кто иной, как … я сам», – пугаюсь, – «откуда?.. как?..».

– Извините, пожалуйста, – тем не менее, продолжает он, – мы тут с Сашкой, то есть, с комсомольцем Богатырёвым, тоже… обсуждаем, просто немного увлеклись.

Незнакомый паренёк поспешно и как-то даже смущенно встает в проход у стены последней парты дальнего от стола педагога ряда в небольшом помещении, кажется, классе химии. С удивлением рассматриваю его, узнавая и радуясь: когда-то, в мои школьные годы на рубеже семидесятых-восьмидесятых, он, помнится, казался большим и загадочным, в отдельной лаборантской которого хранилось множество неизвестных химикатов, веществ, стеклянных колбочек, волшебных приборов для проведения опытов. Возможно, из-за него – обычно на школьный час мы собирались во владениях нашего педагога, классе физики, но он, видимо, был кем-то занят в тот день – мне и запомнилось это, в сущности, ничем непримечательное очередное комсомольское собрание. На нём наша Елизавета почему-то вдруг решила обсудить выпускные характеристики, которые тогда обязательно прилагались к «аттестатам зрелости» – табелю оценок. Их тексты писала, конечно же, она сама, но подписывал, в том числе, и председатель совета отряда, он же, обычно в старших классах, являлся и секретарём комсомольской организации. А раз так, то комсомольцы, а это всегда почти весь класс, должны были по-товарищески поучаствовать в их обсуждении, высказать своё мнение… прямо в глаза своим одноклассникам.

А это, на самом деле, непросто!

Очень непросто.

…Вот интересно, а способны ли современные школьники сделать что-то подобное сейчас на своих классных собраниях? Да и мы сами… теперь сделать что-нибудь подобное на сходке работников нашей организации, жильцов нашего многоэтажного дома, садоводства … или ещё где?

А, что тут такого?

Ну, мы же с удовольствием обсуждаем – как правило, за глаза! – личные качества претендентов на выборные должности, к примеру, в законодательное собрание, мэра города, губернатора, Госдуму и даже президента во время подготовки к очередному плебисциту, да и после него тоже, скрупулёзно выискивая в биографиях претендентов тёмные пятна. Так чего бы нам для пользы дела снова не обсудить себя самих, как бывало когда-то, прямо в глаза, услышав в ответ и всю правду о себе?

Эх, на многое бы, думается, в нашей жизни открылись бы глаза по-другому…

– Задумались? – сердится наша учительница. – Или заснули?..

Конечно же, она права: эти характеристики очень важны для поступления в любое престижное учебное заведение, где приемные комиссии куда как с большим пристрастием изучают их, чем даже итоговые оценки по предметам в наших табелях. Нужно обязательно активно участвовать в обсуждении, добиваться своей правоты, доказывать.

– Не-ет, что вы, – испуганно хрипит незрелый мальчишеский голосок, – мы, правда, задумались… по существу вопроса.

«Странно всё это…», – мысль лихорадочно мечется в поиске объяснения происходящему, – «как могло такое случиться – оказаться здесь… спустя столько лет?..».

Впрочем, это собрание в конце зимы, кажется, 1-го февраля 1980 года, действительно, было не совсем обычным. И дело, видимо, не столько в помещении (классе химии) его проведения, сколько в том, что там, на нём мы все вдруг впервые отчётливо ощутили невыносимую близость предстоящего неизбежного расставания друг с другом. Школьные годы в нашей любимой легендарной 429-ой школе – в течение всех почти 900 дней блокады Ленинграда здесь размещался штаб обороны Ораниенбаумского плацдарма! – для многих из нас заканчиваются навсегда.

С того времени прошло… – «…а и, действительно, сколько?..» – уж более сорока лет. Сегодня с утра, помнится, было первое февраля, страшно сказать какого года, четверг. На работе всё шло, как обычно: после фейерверка важных утренних встреч, совещаний, летучек в головном офисе мы выехали на нашем стареньком УАЗике к себе в контору, расположенную… на Заневском проспекте. И я, видимо, задремал, сидя на переднем пассажирском сидение.

И что теперь?

А теперь, я вдруг оказываюсь… здесь!

«Здесь вам не тут!..», – неожиданно впервые влетает эта недопонятая пока странность в голову.

Чью… голову?..

Мою?..

Мою ли?..

Впрочем, пожалуй, это сейчас совсем не главное!..

Куда как важней разобраться, почему ни разу не вспомнив про это собрание прежде, теперь, попав на него, помню всё так отчётливо… поминутно?

Вот прямо сейчас наша классная дама потянет меня к доске, стыдя и беззлобно поругивая за якобы равнодушное отношение к своим товарищам и нежелание высказываться на их счет.

Вообще-то она у нас нормальная, правильная, можно даже сказать добрая, с пониманием, хотя уже и очень немолодая. Выпустив наш 8-«а» класс с неполным средним образованием в самостоятельную жизнь, она, спустя два года, доведет оставшихся в школе учеников до полного «аттестата зрелости» – мы с Саней, да и многими другими однокашниками, поступим в средние специализированные училища – выйдет на пенсию.

Это она от усталости нас ругает: ну-ка после шести часов уроков в школе проведи ещё и общее собрание всего класса, и внеси потом изменения по результату обсуждений в уже, было, готовые характеристики учеников. Жуть! Этих учеников-то у нас, не то, что теперь, почти пятьдесят человек, сорок восемь, если уж быть точным, что, как минимум, в два раза больше любого современного класса. Не знаю почему, но цифру эту помню до сих пор: в разные годы мне приходилось быть и старостой класса, и членом совета отряда, дружины, и даже горнистом школы, хотя и не особо умею-то это делать. Вообще-то, на самом деле, тогда, да и сейчас наверно, на горне мало кто умеет играть по-настоящему – не учат этому нигде. Но в то время кто-то в школе решил, мол, раз уж я хожу в музыкальную школу по классу баяна, то лучше чем у меня дудеть в дудку ни у кого не получится. Вот и пришлось заняться и этим тоже.

Но, несмотря на свою бурную общественную жизнь, вот так запросто высказать свои собственные суждения о людях, твоих одноклассниках, прямо им в глаза, да ещё в присутствии всего класса и классного руководителя в придачу – я не мог. Это и, вправду, очень непросто… было тогда, да и теперь, кстати, тоже, думаю, было б непросто, если б вдруг пришлось это сделать. Хотя ныне с высоты лет, начитавшись всяких выдающихся психологических теорий – Даниила Карнеги, Зигмунда Фрейда, Владимира Леви, Андрея Курпатова и многих других! – мне, хотя б известно, что «…если нечего сказать хорошего – лучше промолчать».

– Задумались они, – продолжает бушевать Елизавета Афанасьевна. – А на заднюю парту для чего спрятались? Ну-ка, живо, оба к доске!