– Бабушка обожает говорить, что правду скрыть нельзя. Она как птица – всегда прорвется наружу. Только это чушь. Правда вовсе не птица. Она как бродячая кошка – то по углам жмется, то вдруг под ноги кидается. А то цапнет исподтишка, да так, что потом замучаешься кровь останавливать.

Мэгги терпеть не могла старомодных бабушкиных иносказаний, но на сей раз забыла поморщиться и пробормотала:

– А почему папа поехал один? У него же есть напарник… или как это называется.

А теперь Цербер Эмили отвела глаза. Так всегда делают виноватые, бабушка говорила.

– Потому что мы плохо слушали Гризельду. Мы выбрали только то, что показалось нам важным. А нужно было выслушать до конца. Всегда нужно слушать до конца, как бы странно ни звучал рассказ. Иногда в нелепостях заключается суть. Мы не имели права забыть об этом. И если бы не отмахнулись от ее слов, сочтя признаком болезни – твой отец не полез бы черте куда совершенно один и не наворотил бы глупостей.

– Значит, папа все же виноват?

А Эмили вдруг вскинула голову так, словно Мэгги уронила ей на ногу супницу:

– Бездействие – самый простой способ никогда не быть виноватым, – отрезала она, – твой же отец был единственным, кто принял Гризельду всерьез. А потому – слала я нахрен всех, кто посмеет его винить. И тебе того же советую.

Мама никогда не ругалась при дочери "взрослыми словами", и это чертовски впечатлило Мэг. Она выбралась из кресла, залезла матери на колени и прошептала:

– Это не для слабаков, правда?

– Точно, – коротко кивнула Эмили.

И все снова стало хорошо на целых двадцать восемь дней. Двадцать восемь дней гордости и восторга, визитов в больницу к оправляющемуся от ран отцу, рисунков с супергероями и словами любви, домашнего печенья и вырезанных из цветной бумаги кроликов. Мэгги пробежала их, будто по летнему лугу, раскинув руки, зажмурившись в солнечных лучах и не заметив двадцать девятого дня, вдруг выросшего перед ней глухой кирпичной стеной.

В тот день Мэгги принеслась с урока рисования и влетела в дом, оскальзываясь на паркете в промокших от весенней слякоти ботинках. Мама стояла в кухне у окна и курила. Жадно, с присвистом, впиваясь в фильтр сигареты, как в клапан кислородной подушки.

Мэг оступилась, едва не упав, и тихо подошла к матери сзади:

– Мам… а где папа? Его же должны были выписать.

Эмили обернулась. Спокойно затушила сигарету в пепельнице и ответила:

– Папа с нами больше не живет.

Мэг хлопнула глазами и глупо переспросила:

– А… где он теперь живет?

Мать же опустилась на корточки и пояснила, глядя Мэг прямо в глаза:

– Мы с папой разводимся.

Мэгги чуть не расхохоталась: мама никогда не умела толком шутить. Какая глупость! У них в школе было навалом народу с разведенными родителями, но это нормально, "сейчас такое время", как неодобрительно говорит бабушка. Однако ее родителям было плевать на "такое время", они никогда, ну вот просто никогда не ссорились, и уж точно не могли развестись.

А мама все смотрела Мэгги в глаза, и та ощутила вспыхнувшее раздражение:

– Если не хотите покупать собаку – так и скажи. А вот это я знаю, как называется. "Манипуляция", вот!

Эмили ничего не ответила, только медленно покачала головой, и тут Мэгги стало по-настоящему, до тошноты страшно:

– Мама… – начала она, и голос по-дурацки надломился, – но это же… зачем это? Папа просто еще не выздоровел, вот и говорит глупости. Ну вон, я, когда болела, говорила, что на потолке курица… Ты же не поверила.

Эмили же по-турецки села на пол и сухо промолвила, будто растолковывая ей правило арифметики:

– Папу уволили. Ему придется уехать.

– Ну так поедем с ним, – недоуменно пожала плечами Мэг.

– Нет, нам нельзя. Папа это делает ради нас, – с бесящей рассудительностью ответила мать.

– Но… – Мэг уже собиралась спорить дальше, когда Эмили вдруг повысила голос:

– Хватит, Маргарет! Твой отец все решил, и мне не удалось его переубедить. Однажды ты поймешь, обещаю. А сейчас просто поверь.

Но Мэгги не так-то просто было отвлечь. Как все дети, она назубок знала ужасный язык взрослых, которым те всё только портят, но все равно продолжают упрямо на нем говорить. "Однажды ты поймешь". "Лучше тебе не знать". "Это для твоего блага". Все эти фразы, будто туча навозных мух, разом загудели вокруг Мэгги, готовые ринуться на нее, и девочка широким взмахом рук разогнала их, завопив:

– Не надо мне врать!! Папа нас бросил, да?! Он предатель?!

А Эмили вдруг схватила со стола хрустальную пепельницу и со звоном швырнула на ковер, рявкнув:

– Да! Отец нас бросил! Потому что он рыцарь, поняла? Не тот, у кого титул, герб и приставка "сэр". Настоящий чертов рыцарь, без страха и упрека, и я не уверена, что когда-нибудь ему это прощу! Хватит, Маргарет!

И тут мама зарыдала… Впервые на памяти Мэг. Зарыдала не горько, не жалобно, не печально. Зло и яростно, на разрыв души, будто пальцами выдирая из живой плоти осколки битого стекла…

Через две недели в школе появился новый учитель, по очереди знакомившийся с учениками и каждого спрашивавший о профессии родителей.

На вопрос, кем работает ее отец, Мэг не стала отмалчиваться, как прежде. Встав из-за парты, она спокойно отрезала:

– Мой отец – рыцарь.

Учитель приподнял брови и с долей благоговения переспросил:

– Титулованный рыцарь? Это очень почетно, Мэгги.

Но Мэг лишь мотнула головой:

– Нет. Не тот, у кого герб и приставка "сэр". Это все для слабаков. А он настоящий рыцарь, без страха и упрека.

Класс полыхнул смешками, а позади раздался голос Оливера:

– Это не считается, Сольден, так что все ты врешь.

Мэгги же обернулась и, глядя Оливеру в глаза, четко произнесла:

– А слала я тебя нахрен.

…Это был грандиозный скандал. Гневное письмо от учителя она несла домой, словно грамоту о награде.

Полтора года Мэгги была в школе предметом постоянных насмешек и издевательских расспросов о ее папаше-рыцаре, который ни разу не явился ни на школьный концерт, ни на рождественскую ярмарку. Мэгги же лишь усмехалась в ответ: быть дочерью рыцаря – это не для слабаков.

На девятый день рождения мама подарила Мэгги компьютер. Впервые открыв на девственно-блестящем экране страницу Google, Мэг без колебаний ввела запрос: "Как стать рыцарем".

После множества скучных ссылок на правительственные сайты, она вдруг наткнулась на удивительные слова: "Клуб ролевых игр "Рыцари Вереска" ждет доблестных воинов и благородных дев. Глава клана сэр Родерик Острослов готов принять ваши заявки".

Ниже была анкета, явно состряпанная на школьном компьютере и украшенная веточками вереска, любовно нарисованными в Paint.

Закусив от волнения губу, Мэгги потерла руки и раскрыла анкету во весь экран. В графе "Имя" она без колебаний отстучала: "Гризельда".

***

Нет ничего более правдивого, чем банальности. Как иначе они смогли бы всем осточертеть, если бы не подтверждали себя из века в век?

Вот и бабушка Маргарет Сольден очередной раз убедилась в справедливости расхожего афоризма: "Бойтесь своих желаний, они имеют свойство сбываться". А бабушка всегда мечтала, чтоб Мэгги стала настоящей леди. Могла ли она догадываться, как гротескно и нелепо сбудутся ее надежды…

Мэгги не пользовалась косметикой, не носила коротких юбок, не шаталась по клубам и не знакомилась с подозрительными мальчишками. Она знала по именам всех сотрудников городских библиотек, помнила наизусть тьму средневековых баллад, изучала гэльский язык на онлайн-курсах и увлеченно занималась рукоделием. Она не только не сквернословила, но даже не употребляла ненавистного бабушке юношеского жаргона. Только вот незадача: мечтая обо всем этом, бабушка забыла оговорить в своих грезах детали…

С годами все больше походившая на мать, Маргарет, такая же упрямая и не склонная к компромиссам, отчего-то оказалась непохожа на Эмили в главном: ей было равно наплевать на долг, пользу и порядок. Все, на чем стоял неколебимый мир ее матери, уже взлетевшей из прокурорского кабинета в кресло судьи, не имело для Мэгги ни малейшей ценности. Она была напрочь лишена амбиций, училась без тени интереса и отказывалась даже думать о таком явлении, как "призвание".