Медленно выпрямившись, Мэг постаралась придать голосу твердости:

– Не надо мне угрожать. Нашел тоже врага… У меня всего-то оружия – этот поднос. И я понятия не имею, почему к тебе нельзя ходить – ты же не говоришь, кто ты. Скажи – и я буду осторожней.

И тут он улыбнулся. Скупо и искренне, обнажая слегка неровные, очень белые зубы. Хладнокровно вынул из ладони иглу, обозрел натекшую с капельницы лужу на одеяле и вздохнул:

– Прости, сестра Мэгги. И за доброту благодарствуй. Только ты меня слушать не стала. Болью пугаешь, едой попрекаешь… Я из себя героя не строю – было бы, чем гордиться. А только все это я уже видел. И совиные лапы варил, и со сломанными ребрами дрова колол, и грехи ночами отмаливал. Так что не трудись, сестра. Ничего я не скажу, зря провозитесь. От меня на каторге будет толк, это уж на слово поверь, руки у меня на совесть приспособлены. А можете сразу на плаху класть, так им и передай. А еда эта всегда кому-то пригодится, и на меня ее переводить без толку. С меня и тюремной похлебки хватит.

И вдруг Мэг отчетливо поняла: сумасшедший или нет, но это не ролевик. Она сто раз слышала эти клятвы верности и предсмертные насмешки, слышала на шести разных языках, от ошалевших от недосыпа подростков и пьяных седых реконструкторов. А сейчас впервые точно узнала, как в действительности звучат эти слова. Вот так. Устало и обыденно, без чувства, без огня. Когда человек действительно подразумевает то, что говорит, ни в ком не ища отклика. Невидимая и нерушимая грань между жизнью и игрой.

Она спокойно взяла с тумбочки поднос и снова поставила пациенту на колени:

– Послушай, – сказала она, отбросив иронию, – каторга подождет, ладно? И на плаху не спеши, туда не так-то легко пробиться в наши дни. А это просто еда. Не очень сытная, да и повкуснее бывает. Это не подкуп и не милость. Это самое первое и главное человеческое право. Которого никто и никого не смеет лишать. А потому в больнице досыта едят все. И я прошу тебя просто поесть. Обещаю, что не буду спрашивать ничего, о чем ты сам не захочешь сказать. Идет?

С минуту Сквайр смотрел на поднос с упрямым огоньком в глазах, постепенно сменявшимся тоскливым раздумьем. Затем, поколебавшись, потянулся за сыром. Взял кончиками пальцев, будто бледно-желтый ломтик вот-вот мог выпустить ядовитые когти, и осторожно откусил краешек. Его лицо вдруг приобрело беззащитно-упоенное выражение ребенка, открывшего рождественский подарок.

– Вкусно? – Мэг ощутила, что глупо улыбается.

– Очень, – пробормотал Сквайр.

И Мэг забыла о времени. Это был завтрак в Зазеркалье, и она, будто зачарованный Кролик, вела своего спутника меж чашек, сахарниц и грибов. Она не понимала, почему его так поражают все эти простые вещи, да и не хотела понимать. Она смотрела на привычные с самого рождения мелочи, будто впервые, и ей хотелось, чтоб они нравились ему, словно этот трогательный псих был ее гостем. И вообще, если по-честному, то любимый Эмили обезжиренный йогурт – диетическая дрянь, клубничный джем вкуснее персикового, а сыра могли бы положить и побольше.

Он был странным… Совершенно нелепым, будто вынырнувшим из какой-то старой книги и так и не заметившим, как обложка захлопнулась за спиной, оставив его снаружи.

Его привела в ужас сломавшаяся пластиковая ложечка. Он украдкой ловил солнечных зайчиков крышечкой из фольги, снятой с джема. Он недоуменно повертел в руках пакетик с сахаром и спросил, зачем сахар завернули в бумагу – это же безумно дорого. Он говорил языком старинных считалок и воскресных молитв, подчас вклинивая отрывисто-напевные и не всегда понятные Мэг гэльские фразы.

И она объясняла, рассказывала и растолковывала, не испытывая ни тени жалости или отторжения к этому невообразимому, явно ненормальному парню. Она с комом в горле играла в дурацкую машину времени, упиваясь ею и все дальше заметая под ковер здравого смысла предстоящее объяснение с Клоди…

А еще Мэг впервые поняла, как выглядит голод. Не тот, который в Йемене и Сомали. Не тот, который по телевизору. Голод простой и привычный, такой же обыденный, как рассвет и закат. Так тщательно Сквайр собрал все крошки от булочки до последней, так дотошно скреб ложкой стаканчик от йогурта. И уже понятными казались костлявые плечи, и руки, обвитые сухими мускулами, будто виноградной лозой, и мощная нижняя челюсть, как из учебника антропологии, где на жутковато-ненатуральных рисунках были изображены обнаженные челюстные кости в обертке мандибулярных мышц. "Скудная грубая пища способствует развитию…" и как там дальше. Где же ты рос, пришелец из ада? Где голодал и терпел побои? Где работал до жестких мозолей и вздутых на руках вен? Где страдал до этого опустошенного взгляда, до бесстрашия перед каторгой и готовности к казни, будто к неприятной медицинской процедуре?

А Сквайр бережно отодвинул нетронутую салфетку и едва заметно нахмурился:

– Благодарствую, – сказал он, глядя вниз, и Мэг показалось, что он чем-то задет.

– Никогда не думал, что окажусь в странноприимном доме, – будто отозвался он на ее мысли.

– Здесь не богадельня, – возразила Мэг, вдруг обидевшись за ненавистную клинику, – и принимать помощь не стыдно!

Сквайр помолчал, только на челюстях дрогнули желваки. А потом резковато спросил:

– Ты сказала про лекарства. На меня действительно извели так много?

Мэгги едва удержалась, чтоб снова не закатить глаза. Мужчины…

– Сколько надо. От боли, от лихорадки, антибиотики…

– От боли? – перебил Сквайр, – от боли даже суслики не мрут!

Мэг осеклась, с трудом подавляя раздражение:

– Есть боль, от которой помрет хоть бык, – отсекла она.

Но пациент с отвращением оглядел повязки:

– Христос не то вытерпел, и никто снадобий ему не предлагал. Больше не переводите на меня никаких лекарств. Сейчас весна, будет много больных детей.

Маргарет откашлялась, примирительно поясняя:

– Весна – не война, лекарств хватит и еще на лето останется. А у тебя разрывы связок.

Он лишь нетерпеливо покачал головой, будто изломанное грузовиком тело было чем-то вроде велосипеда, который и так давно пора заменить. Потом покусал губы и осторожно проговорил:

– Ты сказала, что ты… такая же, как я.

Мэг нервно сглотнула. Она вдруг ощутила, что заигралась в свою машину времени, и сейчас уже не понимает, что он имеет в виду. Но он ждал ответа, и она не отвела глаз, решив играть до конца:

– Да, – совершенно искренне отозвалась она, – я как ты.

Он медленно кивнул, и Мэг снова заметила, что его глаза удивительно стары для его лица.

– Кто тебя сюда отправил? – вдруг мягко спросил он, будто минуту назад не препирался из-за лекарств, как подросток, уставший от родительской опеки.

– Мать. Я не слишком оправдала ее надежды, – Мэг уже не анализировала его слова, бездумно отвечая то, что казалось ей сейчас правдой, – вот, учусь теперь, почем фунт лиха.

– Тебе здесь очень плохо?

Мэг онемела. Он всерьез спросил? Вот этот парень, у которого трещины в ребрах, спицы в ноге, следы плетей и клеймо на плече… Он спросил медсестру, плохо ли ей в больнице? Дурацкие слезы отчего-то наполнили глаза, ресницы отяжелели, пытаясь удержать рвущуюся прочь влагу. Она бегло обмахнула их и пожала плечами:

– Да, здесь несладко. Но это не навсегда. Да и мама… она же как лучше хочет.

Эти слова сорвались сами собой, и Мэг точно знала, что еще минуту назад она скорее проглотила бы паука, чем сказала бы нечто подобное.

А Сквайр снова улыбнулся.

– Понимаю. У меня тоже батюшка был строг.

Так было не надо … Мэг поняла свою оплошность всего спустя несколько секунд, но было поздно. Слишком легко, слишком обыденно он произнес эти простые слова, и она вспыхнула дурацким ликованием, словно ребенок, вдруг нашедший потерянный бабушкой наперсток и теперь ожидающий похвалы.

– Так у тебя все же есть семья! Так что ж ты молчал? Господи, они же с ума сходят!..

Она не договорила, до крови прикусывая язык и холодея. А лицо Сквайра вдруг погасло, выцвело, будто черно-белое фото.