И самое тяжелое из условий – Россию лишили права на содержание военного флота в Черном море. Формально запрет распространялся и на Турцию. Но та могла за пару суток перебросить хоть целую эскадру из Средиземного моря в Черное, так что наложенное на Высокую Порту вето являлось чистейшей фикцией. «Боюсь, что на практике будет трудно обеспечить нейтрализацию Черного моря, – свидетельствовал экс-премьер-министр Д. Абердин, – турецкий флот может войти в Черное море, когда ему заблагорассудится»^[555].

Мысля по шаблону, не представляя, что цивилизация может развиваться разными путями, не только европейски-христианским, но и исламским, полагая, что модернизация равнозначна европеизации, западные миротворцы исторгли у султана (по выражению, фигурировавшему на прениях в парламенте) хатт-и-хумаюн (августейшее начертание), предусматривавшее равенство в правах всех его подданных независимо от конфессиональной принадлежности. Хатт упоминался в тексте Парижского трактата, что превращало его в международное обязательство.

При обсуждении мира в парламенте с резкой критикой выступил граф Грей. Хатт, аргументировал он, «не явился добровольным актом со стороны султана. Было бы фарсом утверждать это». Если его претворение в жизнь оставить за Турцией, он не стоит бумаги, на которой написан, ибо противоречит Корану. В местах отдаленных его оглашение вызвало испуг у христиан, «опасающихся мести мусульман при попытке его осуществления»^[556].

Мусульманская масса не воспринимала и не признавала принцип равноправия с «неверными», задуманные на европейский лад реформы были обречены на провал. Сама идея образования многоконфессиональной и многоэтнической османской нации носила на себе отпечаток утопизма, и не только по причине отторжения ее сторонниками ислама. 400 лет христиане пребывали на положении райи (стада по-арабски). Они жили своим миллетом (общиной, официально признанной властями) по заветам Евангелия и обычному праву. Духовно они никогда не подчинялись завоевателям, никогда не забывали о существовании в прошлом их государственных очагов – королевства Неманичей у сербов, двух Болгарских царств, Византийской империи у греков, княжеств Штефана Великого у молдаван и Михая Витяза у валахов. Османская империя была для них не матерью-родиной, а злой и постылой мачехой, они не собирались скреплять ее обручем реформ, а мечтали о сокрушении ее власти. О том и толковал граф Грей в Палате лордов: христиане относятся к Высокой Порте с горькой враждой и с нетерпением ожидают свержения ее власти. Иного чувства нельзя ожидать после четырехсот лет отвратительной тирании. В среде христиан реформы пользовались поддержкой, но их собирались использовать не для сплочения под знаменем полумесяца, а для укрепления своей самостоятельности и ослабления уз, связывающих их с Портой.

Столь же бессмысленным в исторической перспективе являлся и навязанный России запрет на содержание военного флота в Черном море. Великую державу, потерпевшую неудачу в войне, но отнюдь не разгромленную, лишили возможности защищать свои берега, обеспечивать свою безопасность. Ни одна страна, обладающая чувством собственного достоинства, с подобным попранием своего суверенитета смириться не может. М. Н. Погодин вскоре после подписания договора писал: «Чем же вы прикажете защищать России свои берега без флота, без крепостей, без арсеналов? Пьеса еще не вся, опустился занавес по окончании одного действия. Игра не прекратилась. Восточный вопрос не решен… Настоящий мир есть во всяком случае временный»^[557]. Много лет спустя О. Бисмарк в своих воспоминаниях утверждал то же самое: «Стомиллионному народу нельзя навсегда запретить осуществлять естественное право над… побережьем» и подвергать его «невиданным унижениям»^[558]. Навязанная России нейтрализация Черного моря прекратила существование в 1871 году усилиями отечественной дипломатии во главе с князем A. M. Горчаковым, и войны не потребовалось.

Но в 1856 году британский кабинет подвергся критике не за свою агрессивность, а за будто бы проявленную им уступчивость. Фантазеры в «матери всех парламентов» воображали, будто союзники, не решавшиеся высунуть носа из Крыма, могут заставить русских удалиться за реку Кубань, по течению которой и следовало бы установить границу. Лидер консерваторов у лордов граф Э. Дерби сетовал по поводу того, что в Бесарабии у России урвали слишком малый кусок. Ему поддакивал граф Малмсбери – почему правительство не добились «отторжения территорий, чего будто бы можно было добиться. Воспаленному воображению лорда Д. Маннерса представлялось, что мир «установил политическое и военное преобладание России во всей Азии»^[559]. Мир был встречен в стране прохладно и даже кисло. Газета «Сан» в день его подписания вышла в траурной рамке. По словам биографа Пальмерстона, невозможно было успокоить разъяренную публику и воинственную и черносотенную прессу. Даже премьер, отнюдь не принадлежавший к разряду умеренных, недоумевал: « Потребовать у России уступки Грузии, Мингрелии, Имеретии, как бы сие ни было желательно, значило бы по меньшей мере натолкнуться на решительный отказ». Кабинет сознавал – «больше у России можно было вырвать лишь в ходе длительной и кровавой войны»^[560].

Габсбургская дипломатия все-таки надула союзников, монархия в войну не вступила и в их узком кругу именовалась «проклятым нейтралом», который, не пролив ни капли крови, уселся за стол переговоров. Именно по инициативе Вены представители Великобритании, Франции и Австрии, пребывая в угаре от виктории, 15 апреля подписали соглашение, по которому обязывались вооруженной силой воспротивиться любой российской попытке нарушить условия Парижского мира. Тот же граф Грей, недоумевая, назвал соглашение «актом величайшего бесстыдства»: Британия обязалась по нему «безгранично по времени и независимо от каких-либо обстоятельств подпирать и поддерживать рушащуюся империю, и взвалила на себя бремя, которое ни одна крепость не выдержит». Иной точки зрения придерживался Пальмерстон. Он назвал соглашение «важнейшей договоренностью за многие годы истории». Реформы преобразят Турцию, христианские подданные возлюбят ее и встанут на ее защиту, «этим договором мы достигли цели, ради которой вели войну». Не все члены парламента оценивали столь возвышенно британские устремления. Раздались сетования: «В континентальной прессе Англия обычно представляется воплощением эгоизма и вероломства»^[561].

Нечего и говорить, что договор от 15 апреля 1856 года оказался мертворожденным, его участники забыли о принятых на себя обязательствах, в последующее двадцатилетие Османская империя слабела и разваливалась ускоренным темпами и без вмешательства России.

* * *

Итоги. Наполеон укрепил свой трон на крови и костях десятков тысяч солдат и стал – на короткий срок – первым монархом Европы. В 1859 году Франция и Сардиния совместно одолели недавнего союзника, Габсбургскую монархию, выдворив ее из Италии. На этом успехи маленького Бонапарта кончились и началась полоса неудач, завершившаяся пленом у пруссаков в 1870 году.

Великобритания, если сравнивать с прошлым, добилась многого. Ее армия побед не одержала, промаялась почти год у третьего севастопольского бастиона, но так его и не взяла. Но ей удалось лишить Россию значительной части плодов, достигнутых в четырех кровопролитных войнах и зафиксированных в договорах Кючук-Кайнарджийском (1774 год), Ясском (1791 год), Бухарестском (1812 год) и Адрианопольском (1829 год). Право покровительства над турецкими христианами было заменено коллективной гарантией пяти держав, по сути дела ничем, учитывая ориентацию четырех из них на сохранение в незыблемости прав Османской империи в регионе.

Однако, если обращаться к будущему, предстает иная картина. В судьбоносное для балканских народов двадцатилетие (1856–1878 годы) власть и влияние Высокой Порты в Юго-Восточной Европе сокращались, подобно шагреневой коже. Форин-офис с бычьим упрямством (как-никак Джон Буль!) подпирал шатающуюся Османскую империю, а она разваливалась. Сошлемся на некоторые оценки в британской историографии. По словам Р. В. Ситон-Уотсона, «чистым итогом договора явилась остановка России в ее продвижении к Константинополю и предоставление Турции 20 лет отсрочки для возобновления внутренних преобразований». Но, добавляет он, что касается реформ, «дальше бумаги турки не пошли»^[562]. Той же точки зрения придерживался К. Борн: западные державы, «обезопасив Турцию от нападения извне… косвенным образом способствовали росту внутреннего невежества и распространению загнивания». Авторы «Кембриджской истории внешней политики Великобритании» печалились: «Турки получили еще один день милосердия. Они им не воспользовались»^[563].