Ввязываться в конфликт с Петербургом деловая Англия не желала, поскольку экспорт товаров в Россию в три раза превосходил вывоз в Турцию и Грецию. Посол Х. А. Ливен получил два письма от владельца могущественного банка Натаниэла Ротшильда с выражением готовности, в согласии со своим братом Жаком, главой парижского дома фирмы, предоставить заем в 1 миллион фунтов стерлингов^[438]. И на Уайт-холле считали длительную и далекоидущую ссору с самодержавием шагом непредусмотрительным и рискованным.

Успокоительные сигналы поступали из Парижа. Посол К. О. Поццо ди Борго сообщал: Бурбоны не желают плестись в хвосте кабинетов Лондона и Вены, ставить себя в унизительную зависимость от двух дворов. Доживавший последние месяцы режим Реставрации боялся испортить отношения с гарантом устойчивости, порядка и легальности, каковым представлялся Николай.

В том же духе поступала информация из Вены от Д. П. Татищева: состояние финансов, «медлительность и чрезвычайная осмотрительность ее кабинета» дают гарантии того, что пределы интриг она не пойдет. Еще до войны канцлер К. Меттерних попытался побряцать оружием, объявив об увеличении армии на 60 тысяч человек, но наскрести на это денег не удалось. Его призыв (декабрь 1828 года) о созыве конгресса с явным намерением сколотить на нем антироссийский фронт отклика не встретил. Австрия самостоятельной силы не представляла, бросить царю вызов не смела, и в Зимнем дворце заговорили о ее «ничтожестве». С этой точкой зрения солидаризовался виконт Г. Д. Пальмерстон, восходящая звезда либеральной партии (вигов): Австрия «по причине узости своих взглядов и несчастных предрассудков своей политики довела себя, в смысле влияния, почти до уровня второстепенной державы»^[439]. Попытки Меттерниха натравить на царизм его союзников провалились, и ему оставалось пугать Николая революцией, в ответ на что царь любезно обещал российскую помощь, если венский двор окажется в беде.

«Дружеским» излияниям Меттерниха в Петербурге не верили: в глубине души он хочет объединить великие дворы «против России, убедив их, сколь важно положить предел нашим претензиям». После провала идеи конгресса канцлер стал хлопотать о европейском посредничестве. К. В. Нессельроде выражал пожелание, чтобы его австрийский коллега «впредь вкладывал меньше жара и больше осмотрительности в свои демарши с целью вмешаться в российско-турецкий конфликт»^[440].

В Петербурге успокоились – открытой перебежки союзников-соперников в противный лагерь не произойдет. Опасение, как бы самодержавие не вышло за согласованные рамки, побудило троицу вновь сесть за стол совещаний. 3 (15) марта 1829 года состоялось подписание очередного протокола. В нем говорилось, что послы Англии и Франции в Константинополе будут вести переговоры от имени трех держав (чем ограничивалась их самостоятельность). При содействии французов удалось заручиться британским согласием на включение в Грецию земель Балканского полуострова по линии между заливами Волос и Арта и островов Кикладских и Эвбеи (прежде Форин-офис ограничивал пределы создаваемого государства Мореей (Пелопоннесом). Сюзеренные права султана ограничивались получением дани, выражалось пожелание установить в Греции наследственную монархию^[441].

В Зимнем дворце поздравили себя с успехом. Протокол, подчеркивалось в депеше К. В. Нессельроде от 19 апреля, «обеспечивает полную безопасность наших операций в начинающейся кампании, он парализует зловредные намерения держав, которые хотели бы воспрепятствовать нам и остановить наш прогресс, он сохраняет между тремя державами видимость союза, оказывающего столь оздоровительный моральный эффект на общее спокойствие в Европе; наконец, он предоставляет в руки России решение греческого вопроса. Сравнивая это решение вопроса с тем раздражением против нас, которое в конце прошлого года повсеместно царило, бесконечными опасностями в связи с вероломными инсинуациями Австрии и высокомерными заявлениями Англии, нужно признать, что наше политическое положение чувствительно улучшилось»^[442]. В этом рассуждении явственно прозвучали нотки совершенно необоснованной самоуспокоенности. Как это будет видно из дальнейшего, Форин-офис не собирался предоставлять России решение судеб Греции, а хотел установить в стране свое преобладающее влияние.

Приспели долгожданные победы на поле боя. У нового командующего армией на Дунае И. И. Дибича сравнительно скромные силы – 125 тысяч штыков и сабель при 450 пушках, но действовал он смело и напористо, разбил армию Решида-паши при Кулевче, добился капитуляции ключевой крепости Силистрия. В начале июля во главе 35-тысячного войска он двинулся за Балканы. Неприятель в панике отступал, и не пули, а болезни больше косили солдат. К Адрианополю генерал привел всего 17-тысячный отряд, но неприятель сдал крепость без сопротивления 8 (20) августа. До Константинополя осталось всего несколько переходов. Находившийся в столице очевидец так описывал царившее в городе настроение: «Всяк норовил удрать подальше от широких равнин Адрианополя, и возглас "Спасайся, кто может!" больше всего подходил к создавшейся обстановке»^[443]. На Кавказе корпус И. Ф. Паскевича занял Каре, Ардаган, Ахалцих, Поти, Баязет (1828 год) и Эрзерум (1829 год) и подошел вплотную к Трапезунду (Трабзону). Победа была полной на обоих фронтах. Малочисленные силы Дибича шли на Стамбул, не встречая сопротивления.

Реис-эфенди Пертев-паша обратился к послам Великобритании и Франции Р. Гордону и А. Ш. Гильомино с просьбой о посредничестве. Его предложения включали два пункта, совершенно неприемлемых для российской стороны – заключить перемирие (чтобы выиграть время и собрать силы) и исключить греческий вопрос из предстоявших переговоров, дабы решить его в дальнейшем вчетвером, с участием Лондона и Парижа. А пока что два дипломата в обращениях к Дибичу, предназначавшихся и царю, запугивали самодержца последствиями, могущими произойти в случае крушения султанской власти. От имени «всей Европы» они предостерегали: «ужасающая анархия… распространится беспрепятственно… и с самыми пагубными последствиями для существования как христианского, так и мусульманского населения». И баланс сил на континенте рухнет^[444]. Игра была шита белыми нитками. И. И. Дибич докладывал: «Придерживаясь смысла данных мне инструкций, буду, насколько возможно, самым вежливым образом избегать постороннего вмешательства в переговоры». Никакого перемирия и никаких «дружеских советов» по ходу урегулирования! Выбор, и выбор вполне удачный, государя в качестве первого уполномоченного пал на знаменитого позже Алексея Федоровича Орлова. Утром 2 (14) сентября состоялось подписание трактата, нареченного Адрианопольским. В соответствии с ним граница между двумя империями в Европе проходила «по-прежнему по реке Прут». Тем самым подтверждался зафиксированный в одной международной конвенции и двух протоколах отказ России от территориальных приращений на Балканах. Предусматривался, однако, переход к России островов в протоках Дуная, ничтожных по площади, но контролирующих выход из реки. Тщательно сформулированная статья 7 обязывала Турцию обеспечить полную свободу судоходства в Черном море и Проливах для кораблей под российским флагом и «всех держав, состоящих в дружбе с Блистательною Портою». Значение этой статьи выступало особенно рельефно в связи с чинившимися османскими властями в 1820-е годы препятствиями для торговли через Босфор и Дарданеллы. Та же объемная по содержанию статья устанавливала, что «российские подданные будут пользоваться во всей Оттоманской империи, на суше и на морях, полною и совершенною свободою торговли». Весь комплекс экономических условий трактата способствовал хозяйственному развитию обширного причерноморского региона, причем не только в российских пределах.

Статья 4 посвящалась территориальным проблемам в Закавказье. К России отходили Ахалцих, Ахалкалаки, «равно и весь берег Черного моря от устья Кубани до пристани Святого Николая включительно». Анапа и Поти остались за Россией, занятые ее войсками Каре, Баязет и Эрзерум возвращались Турции.