Приезд в Петербург столь импозантной личности в Европе сочли признаком англо-российского сближения, что побудило Порту к уступчивости, и российский МИД воспользовался этим для урегулирования всех спорных с Турцией дел. Герцог, ознакомившись с подготовленной Нессельроде нотой, выразил согласие с содержавшимися в ней требованиями, они в основном сводились к восстановлению попранных турками положений Бухарестского мира 1812 года, заключенного при содействии британской дипломатии (тогда ведь остро стоял вопрос о совместной борьбе с Наполеоном). В письме Стрэнгфоду в Константинополь герцог объяснял свою покладистость: если Турция не уступит и окажется в войне с Россией, это «бесспорно поощрит греков и толкнет на восстание поголовно всех европейских подданных Порты», удовлетворение же «справедливых требований России» «приведет к смягчению обстановки»^[424]. Руководствуясь теми же соображениями, кабинеты Лондона, Вены и Парижа произвели нажим на султана. Особенно старался Меттерних, вообразивший, что таким путем можно избежать «вторжения» России в греческие дела. Встревоженное турецкое правительство реагировало быстро, реис-эфенди прислал согласие на открытие переговоров.

Как нельзя более кстати для России в Стамбуле взбунтовались янычары. 15 июня в их ортах (ротах) были перевернуты суповые котлы, что означало призыв к мятежу. Султан обошелся с этой буйной вольницей истинно по-янычарски: бунтарей обезглавливали, душили (давили, как тогда это называлось), топили в водах Босфора, число жертв доходило до 20 тысяч. Янычарское войско подвергли истреблению, предстояло найти ему замену, на что требовалось время.

В июле в Бесарабии открылись переговоры, 25 сентября (7 октября) была подписана Аккерманская конвенция, восстановившая в полной силе Бухарестский мир 1812 года. В ней подробно оговаривались права и льготы Дунайских княжеств, включая 7-летний срок правления господарей, предусматривалось введение в Сербии автономного правления, с перечислением его пунктов. На Кавказе утверждалась пограничная линия с закреплением за Россией городов Анаклия, Сухум и Редут-кале, уточнялось разграничение по Дунаю. Статья 7 обязывала Порту не чинить «никаких преград свободному плаванию купеческих судов под российским флагом во всех морях и иных водах Империи Оттоманской»^[425].

В беседах с Веллингтоном весной царю удалось сдвинуть с места и «греческий камень преткновения», и меньше всего споров вызывало обсуждение статуса создаваемого государства. Герцог собственноручным письмом ознакомил Нессельроде с пожеланиями временного правительства. Министр от имени российской стороны выразил с ними согласие. И тем не менее в подходе к вопросу в позициях собеседников существовало труднопреодолимое различие: британская носила теоретический характер и обуславливалась согласием турок на задуманную комбинацию, на что без применения сил существовала лишь химерическая надежда. Используемые средства, настаивал герцог, «ограничатся представлениями»^[426]. Вырисовывалась перспектива бесконечной говорильни.

В российском представлении приобретение Грецией автономного статуса являлось конкретной целью, достигаемой активно, причем из способов не исключалась и война. Царским переговорщикам удалось-таки изыскать формулу, позволявшую прибегнуть к «последнему доводу королей», и 23 марта (4 апреля) 1826 года был подписан англо-российский протокол, определивший расстановку сил в восточном вопросе на ближайшие критические годы. По условиям протокола, греки должны были управляться властями, «ими самими избранными или назначенными, но в назначении которых Порта будет иметь известное участие». Провозглашалась свобода совести и торговли. И, главное, полная самостоятельность в делах внутреннего управления. Зависимость от Турции фактически ограничивалась выплатой фиксированной дани^[427].

Перечисленные условия были благоприятны для греков, учитывая в особенности то обстоятельство, что восстание дышало на ладан. Важно подчеркнуть, что пункт о статусе Греции был не плодом творчества тандема Нессельроде – Веллингтон, а почти совпадали с пожеланиями повстанцев, высказанными с учетом сложившейся обстановки. Правда, протокол умалчивал о границах создаваемого государства, а временное правительство претендовало на все земли, где проживали греки, что было явно нереально. Лишь ход военных действий мог прояснить вопрос о границах.

Ключевым параграфом в протоколе, с российской точки зрения, являлся третий, предусматривавший, что стороны в случае неудачи посредничества будут считать изложенные условия «за основание для примирения, имеющего состояться при их участии, общем или единичном, между Портой и греками»^[428]. Запрета прибегать к военным действиям при единичном участии параграф не содержал.

Участники обменялись клятвами о своем бескорыстии – они не будут «искать никакого увеличения своих владений, никакого исключительного влияния и никаких выгод для своих подданных». Российская сторона не скрывала, что в случае тупика она не остановится перед применением «военных операции»^[429].

Подписанный акт, несмотря на скромное название, – только протокол и всего лишь двое участников – имел для Петербурга геостратегическое значение, ибо знаменовал появление новой концепции балканской политики России: отказ от территориального расширения в Юго-Восточной Европе и намерение создать здесь по пограничью цепь дружественных христианских княжеств.

По здравом размышлении к двум кабинетам решил присоединиться третий, парижский. Режим Реставрации во Франции доживал последние годы, оппозиция резко критиковала его внешнюю политику за пассивность и пренебрежение национальными интересами, пугала полным вытеснением с Балкан, и Тюильрийский двор решил примкнуть к англо-российскому альянсу.

Союз трех был соткан из противоречий, партнеры не спешили вершить дела. В Петербурге убедились, что «исключительно желанием Англии остановить одностороннее вмешательство России в пользу греков было бы можно себе объяснить подписание герцогом Веллингтоном мартовского протокола». Однако тянуть без конца Лондон и Париж не могли, так можно было дождаться истребления опекаемых. В депешах Нессельроде эта истина звучала следующим образом: ничто не может быть пагубнее для первых держав континента, как «громогласно заявить, что они добьются умиротворения в Леванте, а потом оказаться не в силах или не осмелиться осуществить свою волю»^[430].

Заключенный 6 июля 1827 года трехсторонний договор в секретной своей части предусматривал использование побудительных мер с целью заставить Порту пойти на уступки. Соглашение явилось плодом борьбы и компромисса, но, «продавив» это решение, отечественная дипломатия не сумела добиться четкого определения упомянутых мер. В итоге адмиралам трех эскадр, британской, российской и французской, было предписано прервать снабжение турецко-египетских войск боеприпасами и продовольствием, применяя для этого в случае необходимости силу, но не прибегая к военным действиям^[431]. Трех флагманов полученные путаные указания повергли в недоумение, но истолковали они их по-боевому Возможно, влияние оказал психологический фактор. Какой моряк не мечтает о воинской славе, а она так редко осеняет флотоводцев! Крупные баталии на море в XIX веке можно пересчитать по пальцам: Трафальгарская (1805 год), Наваринская (1827 год), Синопская (1853 год). Ну как же упустить шанс и не вписать свое имя в скрижали морской славы?

8 (20) октября 1827 года соединенная эскадра под командованием адмиралов Э. Кодрингтона, Л. М. Гейдена и А. де Риньи уничтожила укрывшийся в Наваринской бухте на юге Морей турецко-египетский флот.

Петербург приветствовал славную баталию колокольным звоном, а в Лондоне погрузились в печаль. Идти на большую ссору с Высокой Портой здесь не собирались. Джордж Каннинг только что ушел из жизни, сменившие его посредственности считали, что и так зашли слишком далеко в побудительных мерах. Король Георг досадовал: он послал Кодрингтону ленту (орденскую, как-никак – великая победа), хотя тот заслужил веревку (понятно, для чего). В тронной речи монарх назвал сражение досадным происшествием. А Высокая Порта еще обострила ситуацию, потребовав у трех держав возместить ущерб, причиненный ей потерей кораблей, и принести извинения султану, иными словами – признать битву актом разбоя. Пойти на подобное унижение значило для держав выпороть самих себя. 8 декабря 1827 года, исчерпав все меры воздействия, их представители в Стамбуле объявили о разрыве отношений с Портой. Лондон и Париж очутились в тяжелом положении – Петербург подвел их к порогу войны с Османской империей. Но не воевать же для ее разрушения и укрепления российских позиций на Балканах и Ближнем Востоке! Единственное, что оставалось сделать, – это отмежеваться от опасного союзника. Глава Форин-офис лорд Дадли поспешил еще раз перестраховаться, предложив подписать так называемый протокол о бескорыстии от 30 ноября (12 ноября) 1827 года, в котором стороны вновь засвидетельствовали отсутствие у них территориальных претензий к Высокой Порте (что вполне соответствовало российской внешнеполитической концепции). Две державы оказались в тупике: после трех актов о сотрудничестве с Россией и Наваринского сражения они не могли поворачивать фронт на 180 градусов и выступать в защиту Турции. Самое большое, что им оставалось сделать, – это покинуть Россию накануне войны, что и произошло. Диву даешься, читая рассуждения A. B. Фадеева в его солидном труде, в котором он, во имя классового подхода и изобличения самодержавия писал: «Нессельроде и его сотрудники не сумели должным образом обеспечить в политическом отношении новую войну»^[432].