Личность Потемкина величественна и трагична. Крупнейший государственный деятель, великий администратор, видный реформатор армии. Именно он освободил войско от остатков пруссачества и утвердил в нем удобную и соответствующую климату форму, солдат наконец-то освободили от ненавистных париков: «Завиваться, пудриться, чесать косы, солдатское ли это дело?» В то жестокое время Григорий Александрович был одним из немногих гуманистов в армии, осуждал побои, заботился о довольствии нижних чинов^[255].

Потемкин, несомненно, обладал стратегическим мышлением. Еще в конце XIX столетия военный историк Д. Масловский отмечал, что он впервые в отечестве выступил главнокомандующим нескольких армий, действовавших на разных операционных театрах. Светлейший князь усвоил румянцевский завет: турок надо выманивать из крепостей в чистое поле. В письме к императрице от 12 ноября 1787 года Потемкин размышлял: «Не разбив неприятеля в поле, как приступить к городам? Полевое дело с турками можно считать игрушкою; но в городах и местах тесных дела с ними кровопролитны. Они же, потеряв баталию, и так города оставляют»^[256].

Дипломатическая схватка со зловещим союзом держав – не фон, а составная часть лихолетья 1787–1791 годов. Россия оказалась на волосок от противоборства с коалицией Великобритании, Швеции, Пруссии, Польши и Турции. Потемкин стоял за достижение компромисса с возможными противниками с неизбежными потерями, царица не желала отступать ни на шаг, ее упорство доходило до упрямства, и ее линия возобладала. Недруги смирились.

После кончины Потемкина за дело умиротворения взялся A. A. Безбородко. Камень преткновения в виде солидной контрибуции он удалил, и турецкие уполномоченные, «едва опомнившись от изумления, отвечали вне себя от радости». Безбородко заверил их: «Россию нельзя заподозрить… в каких-либо честолюбивых замыслах относительно Оттоманской империи»^[257].

29 декабря 1791 года (9 января 1792 года) в Яссах был подписан договор. Он подтвердил все условия Кючук-Кайнарджийского трактата и последующих договоренностей с Турцией. Высокая Порта признала вхождение Крыма в состав России и ее протекторат над Восточной Грузией. К России отошло междуречье Буга и Днестра. На Кавказе границею оставалось течение Кубани. Предусматривалось, что османские власти не допустят набегов жителей левобережья на российскую территорию; если это все же произойдет, сопровождаемое грабежами и угоном людей, Порта обещала возмещать причиненный ущерб. Дунайские княжества остались в составе Османской империи, обещавшей соблюдать их права и привилегии^[258].

По распространенному и устойчивому мнению, «мир не был адекватен затраченным на войну человеческим и материальным усилиям». Россия вышла из нее «с очень незначительными по сравнению с понесенными ею жертвами территориальными приращениями». Поэтому Ясский мир «ни в коей мере нельзя признать блестящим»^[259]. Что же, действительно, – за каждый шаг в отстаивании своих геополитических интересов России приходилось расплачиваться большой ценой. Все вышенаписанное говорит, что растущее могущество державы встречало на своем пути стену сопротивления. На сей раз конфликт не перерос в побоище европейского масштаба в немалой степени благодаря реализму и сдержанности в осуществлении внешнеполитического курса. Но влияние на его формирование оказывали не только мирские заботы и земные тревоги. Зрела освященная православием мысль: братьев по вере не покорять должно, а освобождать и возрождать, что отразилось в документах эпохи. Среди бумаг, подготовленных адмиралу С. К. Грейгу для несостоявшейся экспедиции на Архипелаг, значился и царский манифест к жителям: «Отнюдь нет нашего желания присвоить сие под обладание наше, а все желания наши к тому устремлены, дабы доставить им свободу полную в исполнении веры их и отправлении публичном обрядов оной и восстановить гражданскую их вольность и безопасность». В занятых областях предполагалось не приводить жителей к присяге, а брать с них клятву, что они «за веру и вольность свою подвизаются»^[260].

Отзвуки французской революции докатились и до далеких Балкан. Взоры властей предержащих устремились к Парижу. Раздававшиеся оттуда призывы объявить войну дворцам, вскоре осуществленные, вовлекли в нее Австрию, Пруссию, Англию, Голландию, Испанию.

Но не Россию. Время великих свершений Екатерины II кончилось, наступила старость. Жизнь и правление клонились к закату. Поступавшие из Парижа вести повергали императрицу в ужас. Чтобы понять ее яростные филиппики против революции (Париж «адово пекло», «притон разбойников», Национальное собрание – «гидра о 1200 головах», ею верховодит «шайка безумцев и злодеев») надо учитывать психологическое состояние, в которое ее повергали свидетельства посла М. Симолина: «Чернь расправилась с г. Фулоном, бывшим интендантом армии. Его повесили на фонарном столбе, отрубили потом его голову, насадили ее на палку от метлы и понесли по улицам Парижа». Та же участь постигла г. де Бертье. «Его сердце и внутренности были сожжены в Пале Рояле, а остатки трупа разрубили на куски». «Несколько сотен торговок, величаемых теперь "дамами рынка", рассеялись по городу и принудили идти за собой попадавшихся им навстречу женщин». С требованием «Короля и хлеба» они двинулись в Версаль. «Отдельным сопротивлявшимся солдатам отрубали головы. Войска безмолвствовали»^[261]. И так далее, и тому подобное в разных вариантах. Семьдесят лет наша историография изображала Екатерину «жандармом Европы», неким заводилой в монархическом таборе, набросившемся на рыцарей революции. Не так давно еще раздавались отголоски этих песнопений: «Среди монархов Европы она проявляла наибольшую активность… в борьбе с революционной Францией»^[262]. Однако что считать борьбой? До ноября 1796 года, до дня кончины Екатерины Великой, французы воевали против австрийцев, пруссаков, немцев других мастей, англичан, шотландцев, ирландцев, голландцев, испанцев, итальянцев. Россиян среди них не было. Так кто же проявлял наибольшую активность?

Верная чувству долга, опираясь на отважное войско, окруженная преданным (особенно после подавления Пугачевского восстания) дворянством, она не понимала социального смысла сотрясавших Францию волнений, ей они представлялись конвульсиями, предвещавшими распад. Она органически не воспринимала переход значительной части первого и второго сословий на сторону революции. Король Генрих IV во главе 400 дворян завоевал страну. У Людовика XVI – 300 тысяч шевалье. Их дело – либо спасти родину, либо погибнуть. В выражениях императрица не стеснялась: «Мне не по душе кухарки в роли ночной стражи, правосудие без правосудия, и варварские казни на фонаре». И как заключение: «я не верю в великие нравственные и законодательные способности сапожников и башмачников. Я думаю, если бы повесить некоторых из них, остальные одумались бы»^[263]. Но менять перо на штык в борьбе с революцией она не собиралась, ее свержение – дело самих французов в лице дворян. Наиболее полно и четко о будущем Франции государыня высказалась в письме П. А. Зубову (осень 1791 года): «Надо восстановить монархию, власть короля; три сословия составляют ее, и без них и парламентов нет монархии». Без силы оружия тут не обойтись, сражаться надо дворянству, у принцев, по их уверениям, наготове 6 тысяч человек. «Государство, которое должно ждать от иностранных войск восстановления своего благополучия – несчастное государство»^[264].

Время шло, принцы демонстрировали полное бессилие. В сочиненном в начале 1792 года меморандуме царица подчеркивала: «Европа заинтересована в том, чтобы Франция «вновь заняла место, достойное великого королевства». В этом она расходилась с монархами Пруссии и Австрии, стремившимися поживиться за счет впавшей в грех революции страны и подорвать ее роль на международной арене. Царица все еще питала иллюзию, что с якобинцами удастся справиться легко, корпус в 10 тысяч человек прошагает по зеленой дорожке от Страсбурга к Парижу. Она сознавала, что не следует восстанавливать абсолютизм во всей его красе, что надо считаться с пожеланиями нации и не посягать на «разумную свободу личности». Монарху следует сочетать «меры строгости» со «справедливой умеренностью» при помощи «добрых и мудрых законов». Ш. Ларивьер с некоторым изумлением констатировал: «Великая самодержица Севера, которую мы видели столь суровой в отношении конституций, якобинцев и цареубийц, советует Бурбонам делать уступки в духе времени»^[265]. Что касается собственной роли, то государыня полагала необходимым «содержать все свои силы в полном ополчении, дабы воздерживать в надлежащих пределах зло дальнейшего распространения заразы неистовства и развратов французских поближе к себе, а именно в некоторых частях света и особливо на Востоке»^[266].