Екатерина II, выразив свое удовлетворение, поручила князю Потемкину передать «сим верным нам подданным вновь уверения в непременной нашей к ним милости и благоволении при соблюдении неприкосновенно целости их природной веры»^[224]. С фельдмаршалом она делилась тревогой: «С часу на час ожидаю объявления войны по интригам французов и пруссаков».

Опасения не оправдались, сказалась и тщательная дипломатическая подготовка, и выбор момента присоединения Крыма. Франция только что вышла из войны с Великобританией и не могла позволить себе роскошь ссоры с Россией, ее посол в Стамбуле советовал великому везиру смирить гордыню, дряхлый Фридрих Прусский находился в конфликте с Иосифом, а тот, как союзник, прислал Екатерине поздравления.

В 1787 году императрица собралась в Крым – взглянуть на новое владение в сопровождении блестящей свиты и дипломатического антуража в лице послов Великобритании, Франции и Австрии. Саксонский посланник приглашения не получил ввиду малого значения представляемой им державы и, пребывая в обиде, сочинил байку о «потемкинских деревнях», и по сей день перепеваемую в наших средствах массовой информации. Екатерина пригласила в гости и кайзера Иосифа, но почему-то в постскриптуме к письму. Из-за этого чуть не разгорелся конфликт. Кайзер рвал и метал: «Она воображает, что стоит поманить меня мизинцем, и я побегу к ней в Херсон», – писал он канцлеру. И грозил: «Я дам понять этой екатеринизованной принцессе Цербстской, что по отношению ко мне следует употреблять более почтительный тон». Царица, спохватившись, что допустила протокольную оплошность, поспешила ее загладить: «ее сердце трепещет от радости» при мысли о свидании «с дорогим графом Фалькенштейном»^[225]. Поразмыслив, тот не стал раздувать мелкий эпизод и «побежал» на свидание с «екатеринизованной» принцессой. Вести из Бельгии его огорчали и раздражали: провинциальные собрания отказывались платить налоги, правительство, с его точки зрения, проявляло малодушие в переговорах с «бунтовщиками»: «Когда эта обезумевшая публика видит, что ее боятся, она способна на все; я удивляюсь, что брабантцы и фанатики, их возбуждающие, еще не потребовали снять с меня штаны, а правительство не дало им заверения, что я им их отошлю»^[226].

На свидание, состоявшееся в местечке Новые Кайданы, римский цесарь, замаскированный под графа Фалькенштейна, прибыл в самом дурном расположении духа, а тут еще произошел легкий конфуз: никто не позаботился о трапезе для августейших особ. И вот, по словам Екатерины, «князь Потемкин затеял сам пойти в повара, взяв принца Нассау в поваренки, а графа Браницкого в пирожники». Втроем они состряпали обед, который Иосиф счел несъедобным.

Во время путешествия коронованные странники проехали под аркой с надписью «Путь в Константинополь», что произвело на кайзера самое дурное впечатление: хлопот и без того по горло, еще войны с Турцией не хватает! А она действительно нависала. Не успела Екатерина вернуться в Петербург, как грянули два ультиматума из Стамбула. В первом содержалось требование отказа от провозглашенного в 1783 году протектората над Восточной Грузией (Картли и Кахетией) и выражалась претензия на осмотр торговых судов, проходивших через Босфор и Дарданеллы. 5 (18) августа посланнику Я. Булгакову вручили ноту совершенно наглого содержания: возвратить Османской империи Крым и признать Кючук-Кайнарджийский мир недействительным. Булгаков счел бессмысленным отправлять ноту в Петербург и был заключен в Семибашенный замок, скорбное пристанище многих его предшественников^[227]. 13 (24) августа Высокая Порта объявила России войну; 17 (28) сентября императрица подписала ответный манифест.

Кажется, никогда прежде российское оружие не покрывало себя такой славой: Кинбурн – Очаков – Рымник – Измаил – Мачин – морская битва при Калиакрии. A. B. Суворов увенчал себя лаврами великого полководца, взошла звезда адмирала Ф. Ф. Ушакова. Эпические подвиги, войсками свершенные, описаны историками, прославлены в литературе, драматургии и киноискусстве, воспеты поэтами. Но не только на полях сражений шла война, России угрожала коалиция из Швеции, Великобритании, Пруссии, Польши и Турции, была опасность повторения побоища, подобного Семилетнему или Тридцатилетнему.

Манифест императрицы содержал знаменательную фразу: Кючук-Кайнарджийским миром она доказала, «что и в счастливой войне не приобретение, но оборона и спокойствие государства нашим было предметом»^[228]. Сама эта формулировка говорила об отсутствии широких завоевательных замыслов. В плане территориальном – междуречье Буга и Днестра. Ни малейших следов Греческого проекта, сугубо прагматический подход к анализу ситуации. В Совете при высочайшем дворе – тревога: засуха, неурожай, угроза голода. Решено было закупить зерно за границей. Лихорадочная поспешность, с которой турки развязали войну, можно было объяснить лишь тем, что они рассчитывали на внешнюю поддержку.

Утешало то, что Франция выбыла из игры, будучи на пороге революции: «Нам нет причин опасаться больших препятствий со стороны Франции и по ее бессилию»^[229]. Лояльным партнером проявил себя Иосиф II: «Будучи верен обязательствам, связывающим меня как союзника с в.и.в., а еще более нежной дружбе и теплой привязанности на всю жизнь, я готов доказать всеми возможными способами, что ваше дело является и моим»^[230]. Правда, войну он объявил с некоторым опозданием, 29 января (9 февраля) 1788 года.

План похода балтийского флота на Средиземном море пришлось отменить: без санкции владычицы морей, без ее готовности предоставить свои порты для стоянки на пути, нечего было и думать о снаряжении экспедиции к Архипелагу.

Главный ударный кулак представляла Екатеринославская армия Г. А. Потемкина – свыше 80 тысяч человек. В ее задачу входило занятие междуречья Буга и Днестра, взятие Очакова, оккупация Бессарабии, штурм Бендер. Австрийцам поручалась осада Хотина. Опытному полководцу П.А. Румянцеву предстояло командовать, по сути дела, вспомогательной Украинской армией (30 тысяч солдат и офицеров) с задачей следить за Польшей, обеспечивать стыки российских и австрийских сил и удерживать фронт в междуречье. Налицо была явная дискриминация старого фельдмаршала в пользу царицына любимца.

Турки не собирались пассивно наблюдать за сосредоточением сил противника, а хотели навязать ему свой план действий, имея в виду возвращение Крыма. Проба сил произошла на полуострове Кинбурн. На беду османов войсками там командовал Суворов. 1 (12) октября произошла высадка отборного отряда янычар, оборонявшие позиции российские рекруты было дрогнули, но генерал их остановил и сам повел в контратаку. Десант погиб почти полностью.

Иначе складывались дела на море. Посланная к Варне эскадра попала в страшный шторм, разметавший корабли. Потемкина печальная весть о бедствии, преувеличивавшая его размеры, повергла в отчаяние: «Флот севастопольский разбит бурею… Корабли и большие фрегаты пропали. Бог бьет, а не турки». Фельдмаршал просил сложить с него командование: «Я все с себя слагаю и остаюсь простым человеком». Не дожидаясь ответа, он известил Румянцева о своем намерении.

Екатерина была разгневана, отсюда – необычайно резкая для нее отповедь любимцу: «Я думаю, что в военное время фельдмаршалу надлежит при армии находиться». «Вы отнюдь не маленькое частное лицо, которое живет и делает, что хочет. Вы принадлежите государству, вы принадлежите мне»^[231]. Государыне пришлось заниматься делом, еще более серьезным, нежели отставка Потемкина – тот просил у Румянцева совета насчет целесообразности вывода войск из Крыма для усиления обороны Херсона и Кинбурна. Румянцев счел это нецелесообразным, а о письме Потемкина сообщил в Петербург. Екатерина была решительно против. Ей пришлось утешать и успокаивать друга: «Оставь унылую таковую мысль, ободри свой дух», и даже преподать ему стратегический совет: «Начать же войну эвакуацией провинции, которая доднесь не в опасности, кажется, спешить не для чего. Равномерно – сдавать команду, достоинства, чины и неведомо чего… Все сие пишу тебе как лутчему другу, воспитаннику моему и ученику». И уже официально и по-французски: «Вы нетерпеливы, как пятилетнее дитя, тогда как дела, Вам порученные в сию минуту, требуют невозмутимого терпения». Видимо, нелегко было государыне учинять разнос самому близкому ей человеку. В постскриптуме она еще раз обратилась к возможным последствиям эвакуации Крыма: «Чрез то туркам открылась <бы> паки дорога, как то сказать, в сердце империи, ибо в степи едва ли удобно концентрировать оборону»^[232].