Я уже знал, что моя тетка теперь опекает именье отца и что само именье перешло в наследство его дочери. Очень хотелось взглянуть на свою сестренку, но делать это было опасно. Теперь она, должно быть, уже все замечала вокруг и недурно понимала действительность.
Мне удалось подгадать самое подходящее время. Мне даже удалось так явиться перед теткой и так представиться ей, что её не хватил удар от внезапного появления брата, чудесно помолодевшего за пределами нашего мира... Мое главное доказательство подействовало как нельзя лучше: оно оказалось, как я и думал, главной гарантией доверия.
Тетушка приняла меня в кабинете отца. Это был уже поздний час. Мы говорили с ней почти до утра. Я всё, что знал, рассказал ей. Показал и золотую жужелицу. На мою удачу, тетка узнала её: брат хвастался ей своим «необычайным приобретением» перед самым отъездом в злополучную Америку. Мария Михайловна крепко задумалась. Мне она тоже сообщила достаточно много. Теперь не нужно было тратить сил и времени, чтобы выследить «канцлера», сделавшегося заезжим коммерсантом. Я предупредил её: чтобы вывести Румянцева-Гурского на чистую воду, нужно еще проделать большую и весьма тонкую работу. Тетушка, согласившись со мной, пообещала терпеливо ждать и сообщать мне по ходу дела все необходимые сведения.
Пока я вел свой рассказ, я так жадно приглядывался ко всем предметам, которые видел в кабинете, что порой забывал о самой тетушке... Я едва удерживал себя, чтобы не вертеться на стуле, как мальчишка! Как я хотел прогуляться по всему дому, заглянуть в закутки, известные как будто лишь мне одному со времен моих игр в индейцев и следопытов!.. Однако теперь я оказался в своем доме мрачным призраком, которому положено исчезнуть с наступлением утра...
Через два дня я узнал о смерти тетушки.
Какой намек она сделала «канцлеру», трудно сказать... Как-то проговорилась. Я слышал, что она была очень хозяйственной, но, видимо, — не слишком благоразумной. Поддавалась эмоциям, как и ее брат. С какой стати она выдумала это раннее свидание на мосту?.. Или же сам «канцлер» первым предложил его... Рок витает над нашей семьей.
Ясно было, что «канцлер» станет меня подстерегать. Но я был готов к этому. Я сам без труда подстерег его. Догадываетесь, где это случилось?.. На том же Рождественском бульваре. Я был готов пристрелить его на месте без лишних слов. Бесшумный револьвер уже давно лежал в моем кармане.
Народу на бульваре было достаточно. Я двинулся ему навстречу, не скрываясь. Мне было интересно, как он поведет себя. Я был уверен, что он никуда не свернет, не перескочит через ограду, не скроется в переулках.
Он заметил меня издали. Шаг его не изменился.
Ни я, ни он не отступили в сторону. Мы сошлись, как два паровоза на одной колее — почти нос к носу.
Он сильно изменился, вы сами видели. Только глаза сверкали тем же электрическим блеском.
— «Канцлер», — бросил я ему в лицо, — я привез свои доказательства. Слово за вами.
— Замечаю... — усмехнулся он и учтиво вопросил: — Что вам будет угодно?
Я слышал, как его учтивость потрескивает электрическими разрядами.
— Тоже доказательства, — напомнил я ему. — Мой отец... Теперь — моя тетка.
— Вы имеете в виду этот несчастный случай, — словно удивившись моей неосведомленности, проговорил он. — Я читал о нем в газетах... Если угодно, я могу пересказать вам подробности.
— Окажите любезность, — попросил я, уже ненавидя себя за многословие: следовало сейчас же вогнать ему пулю прямо в мерзко улыбавшийся рот.
— Хорошо, — сказал он, огляделся по сторонам, и предложил место: — Встретимся в Перовском. Завтра, допустим, в девять вечера. Как я догадываюсь, дорогу вам объяснять не нужно.
«Очень опасно!» — подсказал мне внутренний голос, но я решил не отступать и приглашение принял.
На другой день, хотя было дождливо и холодно, я позволил себе затемно неторопливо прогуляться по родным местам.
Моего пруда не оказалось на месте. Это меня так поразило, что я потерял всякую осторожность. Я торчал, как столб, на краю этой ямы, чувствуя, что попал в совершенно чужое место. «Канцлер» мог преспокойно пристрелить меня прямо здесь. Он не использовал самую лучшую возможность... Не исключаю, что он поверил в свою «роковую» безнаказанность.
С тяжелым чувством, почти в полном смятении я двинулся к дому, зашел во флигель и встретился с управляющим. Он был напуган, но деловито объяснил мне, куда идти и где меня ждут... Видно, получил все необходимые инструкции.
Всё же я решился пройтись по дому: знал, что вижу его в последний раз... В любом случае: и если меня через несколько минут убьют, и если я, по сомнительному счастью, останусь в живых.
Я походил по комнатам. Побывал в детской. Всё было так и уже не так. В детской некогда, хотя уже в начале нашей эры, обитала девчушка. Запахи теперь были другие. Какие-то сладкие... И все-таки я почувствовал, что дом не забыл меня... Помню, я сказал ему несколько добрых слов.
Да, всё было теперь по-другому. Я стоял посреди детской, а рука моя в кармане пальто сжимала ручку револьвера... и пальцы холодели.
Мой дом мне помог. Там, в детской, я собрался со всеми моими чувствами и мыслями, а потом двинулся туда, где уже довелось побывать в качестве привидения.
«Канцлер» ждал меня. Он стоял посреди кабинета, одетый в пальто... явно не собираясь задерживаться надолго. Только шляпа его лежала на краю отцовского стола.
— Опоздали на целых семь минут, — заметил он. — Не свойственно деловому американцу.
Я не стал приносить извинений...
Он пристально посмотрел мне в глаза, словно пытаясь предугадать какой-то мой поступок, потом высокомерно улыбнулся и очень вежливо, едва ли не с угодливостью слуги, указал на кресло, где за своим рабочим столом обычно сидел отец.
— Прошу вас, присаживайтесь, — негромко сказал он.
— С какой стати? — пожал я плечами.
— Я очень вас прошу, не откажите в любезности, — уже вкрадчиво настаивал он. — Вы так похожи на человека, у которого я долгое время служил, что имеете полное право.
Я решил принять странное предложение и, не спуская глаз с «канцлера», расположился в кресле.
Он остался стоять против меня, в двух шагах от стола. Примерно полминуты протекло в молчании. Он внимательно смотрел на меня и улыбался. Я устроился в кресле как можно вольготнее, и только одна правая рука осталась у меня настороже.
— Теперь всё точно так же, как в добрые старые времена, — как бы с самой искренней грустью проговорил он и добавил: — Не пойму, зачем вам на этом месте могут требоваться какие-то никчемные доказательства... Но раз уж вы так страстно желаете их, то извольте...
Он стал отворачиваться в сторону, вправо, словно ища глазами то место, где были оставлены эти «доказательства»... которые ему, как секретарю, только и оставалось подать мне на стол.
Но я очень настороженно следил за движениями его правой руки. Я заметил, что его рука прячется в карман пальто.
Я оказался быстрее его на долю секунды...
Он быстро повернулся мне навстречу, но дуло его револьвера еще глядело в ковер, когда мой уже глядел прямо в цель.
Я сам не ожидал, что попаду ему в лицо, а не в грудь. Ударом пули его отбросило назад, но он перевернулся в падении и упал ничком, в полный рост. Я слышал, что, если падают на живот, то рана не смертельна.
Я вышел из-за стола, пригнулся к нему, соблюдая осторожность. Он был несомненно мертв... Только теперь я обратил внимание, что у него на руках надеты перчатки... Кто знает, возможно, он считал себя хорошим стрелком и решил изобразить мое «самоубийство»... Это был бы третий зловещий спектакль в его жизни. Но может быть, я ошибаюсь.
Когда я уходил из дома, мне казалось, что он совершенно пуст. Я не заметил ни одной живой души. И по дороге до самой станции мне не попался ни один человек, словно весь этот мир обезлюдел в одно мгновение.
Остальное вам известно лучше, чем мне.
Дубофф устало вздохнул и в третий раз вынул свои часы... Любопытно, что он не оставлял их на столе.
