Что царь спартанцев! Теперь дева сия виделась воистину скифской царицей Томирис, противоставшей самому Киру. Так я и сказал:

– Не иначе царица Томирис в новом обличии!

– Браво!.. – не прошептал, а выдохнул всей душой Евгений. – Или же несравненная Зенобия. А что будете делать вы, если в нас ударят?

– Самое большее – стать вторым быком… ибо скрываться тоже будет позор, – отвечал я.

– А как же наш поединок? – лукаво прищурился Евгений.

– Он и станет прологом сего странного боя.

– Но ведь мы без оружия, – пытал меня Евгений.

– Придется добыть… – ответил я и не сдержался: – Или же обойтись так. Мы же варвары в вашем разумении, скифы, а варвары и голыми руками воевать не брезгуют.

– Браво! – на этот раз без всякого восхищения ухмыльнулся Евгений и… отодвинулся слегка.

Дельно, что к нам никто не прислушивался… Да весь эскадрон стоял оглушенный, контуженный необыкновенными речами прекрасной девицы, в одиночку преградившей неприятелю путь, как все триста спартанцев Леонида в одном ее лице. Несколько времени стояла полная тишина, только что-то продолжало угрожающе потрескивать верхами.

Между тем, и капитан перевел дух… и ожил. Вернее, повременил умирать.

– По чести говоря, сама ваша угроза, сударыня, выглядит легендой и небылицей, кои про московитов уже со времен скифских бродят, – нарочито веселым тоном завел он. – Я не верю, что русский крестьянин ударит в нас. Может, вы его и застращали и выгнали в лес… Но теперь… Он раб. Я сейчас крикну обещание свободы и воли, данное моим императором, – и посмотрим, что будет.

– Вы совсем не знаете мирного русского крестьянина, – мило улыбнулась девица. – По натуре он отнюдь не раб, а разбойник. Дайте ему каплю воли, и вот увидите: своя кровь ему будет водой, и чужая жизнь – грошом ломаным. Проверять на собственной шкуре рекомендовать вам не решусь. И вот еще незадача – на каком же языке вы готовы околдовать моих рабов своими обещаниями? Французскому мои крестьяне не обучены, уж извините за огрех.

По чести говоря, я и сам не слишком верил в отчаянное геройство, пусть и непуганных, мужиков. Неужто и правда возьмут эскадрон в топоры и косы! Ведь разбегутся же от первого же залпа! Не ватагу же Стеньки Разина, не разномастную же пугачевскую орду, уже стреляную и пытанную, ни на чью милость не надеющуюся, собрала под свое кисейное знамя сия лесная барышня? Сомнения кружили в душе моей, не знал я еще в те дни о начале крестьянской партизанщины, не просветил меня еще Денис Васильевич Давыдов на сей предмет. А вот мой противник, с коим стояли мы теперь плечом к плечу, опыт имел и нахмурился вдруг.

– Ну, уж если в сих бескрайних чащобах прилежные ученики гишпанских партизан разведутся, тогда нам сильно не поздоровится… признаю, – шепнул он.

– А вы капитану добрый совет дайте, – не задержался я.

– Был бы в седле, так дал бы, – многозначительно и высокомерно, как француз, и лаконично, как спартанец, сказал Евгений.

Впрочем, матерый гусарский капитан будто бы услыхал сей молчаливый совет.

– Только из восхищения вами, мадемуазель Верховская, вашей юной красотой и вашей невиданной смелостью, я готов принять указанные условия… – проговорил сей бравый вояка, чуть склонив голову. – Однако же и свои условия поставлю.

– Какие же? – в волнении спросила девица.

– А условия просты: все топоры и косы и прочие железные орудия, способные нанести увечья, сложить под охрану. Быка вашего Аннибалова посадить на кольцо и запереть… Заметьте, сударыня, отнюдь не капитуляции требую.

С этими словами капитан подмигнул своим офицерам, и те поддержали своего командира непринужденным смехом... однако ж поглядывая на верхотуры с тою же опаской.

– Что ж. По рукам, – живо проговорила девица и столь же деловито обратилась ко всему эскадрону: – Условия приняты. Прошу следовать за мной, господа.

И она тотчас направилась к своей коляске, поджидавшей ее вдали.

Почудилось мне, что походка ее сделалась усталой, а плечи едва подрагивали, как если бы она на ходу с большим усилием сдерживала слезы… Я восхищался ею и в ту минуту, будучи готов уже презреть законы благородного поединка и первым же делом отдать за нее жизнь, если бы вдруг капитан переменил свое решение и битва все же завязалась.

Не стану перечислять всех комплиментов и эпитетов, коими наградили вдогонку барышню Верховскую французские гусары, ожив, обретя дар речи и тронувшись, наконец, с места. Все эпитеты были банальными и в превосходной степени, ни одного непристойного или ироничного, пусть даже иной и граничил с солдатской вульгарностью. Ясное дело, уже готовилась междоусобица за ее сердце, были в строю помоложе и посмазливее матёрого капитана, и любая непристойная шутка могла прямо здесь обернуться вызовом на дуэль, спешив и прибавив нашему с Евгением полку еще пару-другую вояк. Вот и Евгений не сдержал чувств, о себе уж умолчу более.

– А что, пожалуй, возник еще один весомый повод для нашего поединка, – шепнул он, склонив голову.

– Если вы, лейтенант, хоть единым намёком смутите сие, пусть и беззаветно отважное, но явно неопытное создание, я вас убью непременно, – пообещал я Евгению.

– Вот и чудесно! Чудесно! – потер руки лейтенант.

Гусары меж собой продолжали шутить, но все косясь на склон и за сим рискуя въехать на постой с кривошеей. Многие на ходу проверяли пистолеты, кое-кто из нерадивых и незапасливых взялся заряжать на ходу.

И вот, пока ближайшие четверть часа пройдут даже не на рыси, а на шагу, я вновь позволю себе повернуть время вспять и рассказать немного о помещиках Верховских и том, что происходило в имении Веледниково днем-другим раньше.

Вообрази себе, любезный читатель, бунт.

– Вот уж невидаль, труд невелик! – скажет ныне любой, разве что спросит: – А какой нужно вообразить? Всякие бунты на Руси заваривались, да выкипали, и только горелым долго несло да одинаково от любого из бунтов.

Уточню: бунт дворни, при барине состоявшей в нижних чинах. «Так то и воображать нечего! – усмехнется едва не всякий читатель, разве что не девица, на французских романах взращенная. – Репетиции бунтов подобного рода можно, что ни вечер, видеть на Руси под каждым кабаком. Один напившийся ухарь-затейник, пара слабосочных и визгливых подпевал при нем да еще для зрелища и крика народец кругом. И случаются бунты такие, если только сам кабатчик не в больших силах. Или же, на самый худой конец, бунт отчаяния, когда уж лучше совсем не жить, чем жить под каким-нибудь одуревшим извергом. На такого ли вы барина намекаете?

Барин как барин, скажу я: в меру строг, но отходчив редкостно. Не поверить: сам, бывало, к мужикам с вином ездил, да не с каким-нибудь, а с французским, приучал их морды не кривить от чужеземной кислятины, да и дворню ближнюю не умучивал.

Вижу недоумение. Что ж, прибавлю оного: бунт был панический.

Вообразить такой бунт трудно, и без разъяснения не обойтись. Но первоначально обязан я кратко, по-военному представить самого помещика Аристарха Евагриевича Верховского, отца прекрасной и отважной девицы.

Ямбургского гренадерского полка поручик в отставке. Росту весьма высокого, широкоплечий, с умом объемистым и образованным, к случаю пытливым и изобретательным, однако ж нимало не расчетливым и разбегающимся. Души широкой, вспыльчивой и, как уже было сказано, быстро и до слез отходчивой и, увы, пьянству с молодости преданной.

В год Бонапартова нашествия отставному поручику Верховскому пошел шестой десяток и, видя его, когда он был еще на ногах и в силе, можно было сравнить его с древним, но давно заброшенным замком-цитаделью: величав и грозен, но уже совсем развалина, вызывающая скорее вздох грусти, нежели благоговения.

Гренадерская молодость Верховского пролетела весело и разгульно и, как и молодость моего отца, не блеснувши особенными воинскими подвигами. Старший брат поручика, тоже гренадер, и вовсе был убит на дуэли… Горе матери так потрясло впечатлительного Аристарха, что он поклялся ей перед иконой Богородицы, что никогда никаких ссор ни с кем затевать не будет, как и напрашиваться на них сам. Лучшим способом исполнить клятву при таком характере было выйти в отставку.