- Стой тут, не шевелись, - твердо повелел дан. – А то станут меня обходить, как добычу, и как раз тебя, а не меня первым за задницу прихватят.
И усмехнулся, будто конь фыркнул.
Я повиновался, наклонился вбок и выглянул. Волки уже раздвинулись и пытались, насколько позволял узкий, каменистый берег, выстроиться обходной охотничьей дугою. Получалось нескладно, местность не подходила для охоты широким обходом. Трое втопили головы, а один – видно, вожак, – напротив, поднял свою крупную голову гордо. Вот они уже двинулись, вполсилы скалясь, будто улыбаясь приятному знакомству. Наконец, крайний справа, скользнув лапой и провалившись ею между камней, словно раздосадовал и ринулся наверх. Ему удалось, едва не скатившись, зацепиться лапами за кромку обрыва и он выскочил на простор большого обходного маневра. Данский великан и вовсе не удостоил вниманием ни его самого, ни его умный замысел.
Вот теперь, когда я оказался перед зверьем не один, а на пару с живым и грозным великаном, дело, наконец, увиделось мне опасным. Но лишь затаил дыхание и притворился столпом безгласным.
Великан, тем временем, будто вздумал на ходу почесать бедро, полез под кольчугу, потом еще куда-то глубже в одежду – и вдруг рука его появилась наружи, сжимая внушительный, хоть и тонкий кинжал. Этот фокус словно послужил сигналом к развязке. Дан грузно припал на одно колено, как раненый в ногу, - и волки поспешили.
Поразился стремительности движений великана. Были рык, хрип и прямо собачий визг. И вот стали судорожно биться на берегу большие клубки жизни, укутанные в серую шерсть.
Уже когда все стихло и замерло, кроме реки и великана, продолжавших двигаться властно, я восстановил по памяти и догадкам последовательность его первых молниеносных и точных ударов. Самый первый – под выставленную и потому помятую зубами руку в подъязычную мякоть вожака. Тот кинулся вперед на сытного врага, намереваясь сразу достать чуть сбоку прямо до шеи. Жало, верно, пронзило волчью голову до мозга. Стремительный второй удар с разворотом острия в пальцах – точно в шею другому зверю, попытавшемуся перехватить вооруженную руку за плечо. Молниеносный третий, с присядкой, - тоже в шею, сверху, меж позвонков волка, уже прихватившего сзади плотно одетую и перехваченную ремешками голень. Все три удара – как быстро три раза моргнуть глазом.
Столпом простоял я еще едва не половину часа, чуть не замерзнув насмерть. А самое бы время размять члены и разогреться, на смех дану погонявшись наверху за четвертым зверем, который, на поверку, оказался прозорливым и хитрым из всех! Но великан уже шел ко мне с тем же теплым, хлебным радушием на лице. Нес свежую шкуру, оставив позади два шерстяных серых кома и один голый багровый. Вожаку совсем не повезло.
- Еще тёплая, полоскать не стал, чтоб не холодела, - рёк великан, улыбаясь куда теплее шкуры. – Согрейся, жрец, пока не задубела. А то сам волком станешь, когда схватит и сомкнется, следи.
Так я стоял истуканом, и он накинул на меня шкуру. Шкура потянула меня к земле нежданной кровяной тяжестью и жаром. Дан надвинул на меня сверху голову вожака и уже не усмехнулся, а гулко хохотнул, будто немолодой жеребец заржал в гоне:
- Вот теперь прямо жрец. Прямо наш, - и сбросил с меня навзничь голову, слава Богу, не мою, а звериную. – Прилипнет, псоглавым станешь.
Тотчас вспомнил святого мученика Христофора, вымолившего себе такое уродство. А я и не молил, потому опять возгордился и погнал от себя беса, искренне благодаря варвара.
- Один помог, да будет славен! – сказал он в ответ на мое слово благодарности.
- Я молился иному, своему Богу, - не устоял я перед привычкой всегда перечить, о чем, бывало, приходилось жалеть.
Но только – не в тот час.
- Какому же? – искренне полюбопытствовал великан.
Ответ был нетруден:
- Я – раб Господа Иисуса Христа.
С тем же добродушным видом простака дан ответил мудро:
- Силен твой Бог, жрец, коли даже Своим рабам, не воинам и ярлам, такие сытные крошки со стола раздаёт. Если Он еще и меч поможет мне вернуть по твоим молитвам, то я стану думать. Пойдем поищем.
Он двинулся вверх по течению, хорошо запомнив мой баснословный и даже, если подумать искушенным сердцем, издевательский домысел.
Поплёлся за ним больше не по его велению, а по своему предчувствию, что иной надежной защиты от здешних бед не найду и надо благодарить Бога за такой дар в виде крепкого и, на удивление, доверчивого варвара.
Вновь моему взору предстали мрачные и слепые, в тучах, горы, покрытые кривыми, как бесчисленные шипы драконов, непролазными дебрями. Оттуда я спустился недавно еле живой. Только бы не вздумал дан искать свое оружие до самого истока реки, с него станется! Так ужаснулся его простодушию и на миг похолодел в разверзнутой волчьей утробе.
- Молча скучно, - сказал вдруг великан, замедляя шаг. – Расскажи пока про себя, назови имя. Я послушаю и подумаю, сказать ли тебе своё.
Простодушие сочеталось в нем с варварской опасливостью перед всяким духом, способным затесаться в попутчики и погубить.
Так наступило мое время открыться – там одному, а ныне, когда пишу, и на всеобщее позорище, если разойдется по свету моя история раньше Страшного Суда.
ГЛАВА ПРЕДШЕСТВУЮЩАЯ (ПОТОМУ БЕЗ ЧИСЛА),
вместившая в себя многие путаные пути
Имя мне – Иоанн Феор. «Не сын ли того самого Феора?» - тотчас спросит всякий, чья жизнь поглощена Дворцом, как многослойной душной паутиной искушений и степеней власти.
Да, истинно того самого Филиппа Феора, силенциария[4], уже при моем отрочестве вошедшего в дворцовые легенды за мудрые советы для особо шумливых.
«А не тот ли младший сын того самого Феора?» - спросит тот, кто знал моего отца более, чем силенциария, но не видел меня. Да, истинно тот самый, какой мог бы стать семейной легендой на века, кабы не обстоятельства. Тот самый Иоанн Феор,каковой едва не в точности претворил Христову притчу о блудном сыне.
Не в оправдание, но дабы тайное стало явным еще до Судного Дня и дабы мой старший брат знал на небесах, если Бог благословит, что я не держу на него зла, положу и эту часть моей истории на бумагу. Пусть даже ее не хватит, сей бесценной в диких лесах материи, на самое завершение моего рассказа об удивительных путешествиях.
Имя Иоанн отец дал мне неспроста. Я весьма удивил своим еще не начатым житием обоих родителей вскоре после тайны зачатия, ибо стал баснословно поздним и нежданным дитя в нашем роду. Тридцать лет после рождения первенца Господь не давал моим отцу и матери нового ребенка – и вдруг пожалуйста: отец завершал шестой десяток, моя мать Феодора таковой начинала.
Отец умел шутить всерьёз. «Я как будто на половину отец самого Предтечи, Захария, раз один сын уже есть, прости меня Господи, - сказал он, узнав, что супруга понесла. – Поругаем не был, в храме не служил, Ангела не видал, немотой не наказан, а по грехам не гожусь Захарии и сандалии завязывать. Но без особого промысла на столь обширном пустыре наших прожитых лет Бог дитя не пошлет. И если вновь будет сын, то, хотя вторым Предтечей ему никак не быть, пусть останется просто Иоанном в его честь и на всякий случай, а там видно будет».
Мать я так и не узнал в лицо. Моя мать умерла моими родами, после чего мой старший брат Зенон уже не смог совладать с ненавистью ко мне. У моего отца сердце оказалось куда глубже и теплее – если в первые горькие дни он тоже, как признавался, находил в себе тёмную тень младенца, то вскоре эта тень канула в глубину и растаяла в сердце отца, как льдина в руке, если вытерпеть ее холод до конца.
Брат, сам годившийся мне в немолодые, сумрачные отцы, стал мимоходом поколачивать меня, едва я научился крепко стоять на ногах. Самым безболезненным наказанием за то, что я пробился на Божий свет, не пожалев матери, был широкий, всем верхом стопы, пинок под зад, от коего я уставал кувыркаться. Чем больше я становился похож на покойную мать, тем больше отец любил меня. Брата же бедного одолевала ярость. Я сам нарочно лез на его сторону дома, на его нелегкую ногу, убивая по частям, как Гидру, страх перед болью своею и ненавистью ближнего моего родича.
