Его глаза закрыты. Он не решается их открыть. Но открывает и западает взглядом в глаза женщины — я уже вижу, как кто-то посмеивается, но такое бывает, и вот доказательство, — сидящей за столиком прямо перед ним. Он глядит на нее. Ему кажется, что, если ничего не произойдет, он так и останется подвешенным к взгляду этой женщины. Но что-то вдруг происходит. А происходит то, что люди прерывают тишину. Стряхивая оторопь, медленно начинают хлопать. Раздается свист. Затем выкрики.
Премини оборачивается, смотрит на Патрика, пианист кивает ему, что значит: да, правильно, ты все правильно сделал, я не думал, что ты решишься, но ты решился, и это хорошо. Этого ему достаточно, Премини верит только ему, затем отстегивает сакс, кладет его на рояль и, не раздумывая, направляется к столику.
Женщина видит, как он подходит, она бездвижна, в ее поведении ничего не меняется, она какая-то особенная — это выражение бессмысленно, — она вся в сером, очень элегантная — еще одна бессмыслица, — рядом с ней маленькая, очень маленькая девушка, намного моложе ее, которую явно забавляет то, что происходит между ней и музыкантом, она смотрит на приближающегося Премини, затем снова на сидящую рядом женщину, ей забавно наблюдать, как эти двое смотрят друг на друга, Премини останавливается перед двумя женщинами — полуженщиной и женщиной с половиной — и говорит: Я присяду к вам выпить, он словно оглушен.
Мы как раз собирались вас пригласить, усмехается девушка, я и эта дама, говорит она, эта дама — моя мать, ее зовут Сесилия, а вас? Базиль, произносит Премини. Девушка хохочет. Эта пигалица, которая смеется, как дурочка, — моя дочь, вступает женщина. Вот так она и Премини познакомились, если это можно назвать знакомством.
Принесу себе выпить, говорит он, весь в поту, под пиджаком футболка липнет к коже, в тот вечер он надел пиджак, пиджак великоват, длинные полы ему идут, хотя ладони тонут в рукавах, черный цвет ткани подчеркивает бледность лица, светлый ежик волос, впалые щеки.
Он возвращается с бесплатной выпивкой, Фернан платит по сотне каждому и дает выпивать сколько угодно, считается, что в подпитии лучше играют, он возвращается, он мог бы и не вернуться, но он возвращается, это судьба.
Женщина смотрит, как он садится напротив нее, в ее взгляде есть что-то странное, что не прощает, разбирает по косточкам, оценивает, судит, кажется, видит насквозь, но этого что-то Премини не замечает, он садится, она наблюдает за тем, что он пьет, она наблюдает, как он пьет, она наблюдает за ним не отрываясь, словно он редкий экземпляр, на свободе, прирученный, приученный, приходящий пить к столу от одного только взгляда, Премини это совсем не смущает, он все еще как оглушенный, а то, что он пьет, только усугубляет.
Дочь смотрит на мать, смотрящую на Премини, смотрящего на ее мать, она спрашивает себя, что скажет он, что скажет она, дочь ждет, мать молчит, ей нечего сказать, Премини тоже, им нечего сказать друг другу, у них нет желания говорить, у них есть желание только смотреть друг на друга по причинам диаметрально противоположным, но молча, и это может длиться, может тянуться, пока непрерывно молчание, молчание можно превратно понять, молчанием можно отделаться, можно им насладиться; когда он открыл глаза, его взгляд встретил ее, его взгляд упал на нее, хотя мог упасть на другую, но упал на нее; она не отрываясь смотрела, когда он играл, назовем это игрой, он играл, а теперь не играет, ей трудно принять, что он мог играть, как играл, а теперь не играет, Премини тоже трудно это принять, а значит, даже молчание справляется плохо, справляется хуже, поскольку оно столь болтливо, что вызывает желание заговорить, пусть ради того лишь, чтобы его опровергнуть — его опровергнуть? — она наблюдает, как он уже не играет, а Премини осознает, что он уже не играет, и чувствует на себе ее взгляд, и все это длилось, пока Премини не услышал, как задрожала тарелка Клода.
1.12
В тот вечер, когда Премини, листая журнал, увидел ту фотографию у Сесилии, фотографию ню очень старой женщины, которая его так взволновала, в специальном номере ежемесячного журнала по искусству, посвященном фотографии и, в частности, ню, даже если фотография — это совсем не искусство, а ню только повод, чтобы себя им не утруждать, он пришел с коробкой пластинок Бетховена под мышкой.
Он завернул ее в оберточную бумагу, обвязал лентой, завязал бантиком, что не помешало Сесилии дергать за нее яростно, нервно, как это всегда бывает, когда спешишь узнать, или боишься расстроиться, или когда смущен, ведь подарки смущают, что за идея мне сделать подарок, говорила она, вы приводите меня в замешательство, пока Премини не сказал ей: Бантик там, с другой стороны.
Она то и дело его благодарила, не менее получаса, до аперитива, во время аперитива, после аперитива, она благодарила его так настойчиво, что Премини спросил себя: А вдруг не стоило приносить ей Бетховена? и сказал себе: Может, это ее смущает, — потом она его оставила, чтобы заняться ужином, он взял первый попавшийся на глаза журнал.
Затем пришла пигалица дочь.
Премини не ожидал увидеть ее.
Премини надеялся побыть с Сесилией наедине.
Но дочь пришла, и с этого момента она и мать не переставали добрую часть вечера, точнее, почти весь вечер, да что уж там, весь вечер — пусть с перерывами на то, чтобы поставить квартет Людвига ван — какое удовольствие, если конечно вы не предпочитаете джаз, — ему даже стало обидно, или вытащить из духовки блюдо, Премини остался на ужин, дочь тоже.
Спорить по поводу авиабилета, дочь Сесилии вернулась из Греции, с одного острова, посмотрите, она мне прислала открытку, сказала Сесилия, террасы, совершенно белые стены домов, синие крыши, но такие синие; какая же синева, красиво, произнес Премини, но Сесилия и дочь уже снова заспорили.
По поводу авиабилета, который дочь якобы оплатила дважды, агентство не переслало билет, по крайней мере, так получалось, или послало, но билет затерялся, билет ждали до самого вылета, его так и нет, тогда я купила другой, сказала дочь, мне пришлось, я ничего не могла доказать; допустим, перебила ее мать, но все же ты должна была, да я только приехала, перебила ее дочь, дай мне перевести дух.
После ужина пигалица ушла, Премини тоже. А Премини-то думал. И зря. Премини говорил себе, что Сесилия предложит остаться. Ан нет. С Бетховеном или без. Дочь вас проводит, сказала она.
Уходя, выходя, расставаясь, от Сесилии ни слова, ни взгляда. Не забудь зайти в агентство, изрекла она. Потребуй встречи с директором, слышишь? С директором. Хочешь, я пойду с тобой? Только не это, буркнула дочь. Вы где живете? Премини ей сказал где.
В машине. Кабриолет. Старый «Триумф-3». Синий, с поднятым верхом, Премини зябнет. Пигалица тут же включает радио, ищет волну, попадает на Монка. Ах, черт, это же Монк, говорит Премини. Вы слышите? Это Монк. Молчание. Он слушает. Сначала я не любил его, произносит он. Молчание. Он слушает, а затем. Однажды я видел его на концерте в Париже. Он смолкает, слушает, глядя, как проносится улица ночью, вспоминает ночной Париж, около полуночи, вспоминает Монка, затем. Делает звук громче — вы позволите? — молчит, а потом. Мы целый час просидели в зале, всё ждали его. Он пришел в стельку пьяный. Фуражка в клетку, очки «Рэй-Бен». Он не держался на табурете. Забывал о клавишах, цеплялся за рояль. Играть он не мог. Я видел его со спины, а рояль качался. Я уперся взглядом в спину ему, хотел его поддержать, не позволить упасть, и мне, смотрящему в спину ему, казалось, рояль качается. Чтобы дойти до такого, чтобы дойти до такого состояния, ему довелось хлебнуть лиха. Я сказал, он не мог играть, но он все же играл, потому что это были его темы, ему не надо было их вспоминать, они выходили сами, независимо от него, вне его, но в интерпретации необычной, пьяной. И все держалось на Чарли Роузе. Хороший тенор, Чарли Роуз. Пигалице плевать на Роуза. Вы любовник моей матери? спрашивает она. Нет, отвечает Премини. Друг? Нет, отвечает Премини. Тогда кто? Никто, отвечает Премини, это здесь. Здесь? Да, здесь.
