История гумилевской драматургии является достаточно оригинальной самостоятельной коллизией в творческой биографии поэта. Здесь можно выделить несколько этапов, обладающих весьма отчетливой внутренней целостностью.
Дебют Гумилева-драматурга состоялся в 1909 г. В одном из ноябрьских писем к Брюсову он сообщает, что у него «почти готова драма, или, скорее, драматические картины, вещь небольшая и, как мне кажется, интересно задуманная», и спрашивает о возможности публикации пьесы в «Весах» (см.: Неизд 1986. С. 100). Речь идет о драме «Шут короля Батиньоля». Реакция Брюсова неизвестна, но на страницах «Весов» пьеса не появилась. Гумилев хотел пристроить «Шута» в московский «Театр трагедии», руководитель которого Н. Н. Вашкевич был близок Брюсову и пытался, — конечно, не без непосредственного воздействия «мэтра» русского символизма, — воскресить на театральных подмостках мистериальное «дионисово действо». Затея эта не удалась — «Театр трагедии» продержался лишь около года и на момент завершения работы Гумилева над своей пьесой уже не существовал. Очень вероятно, что «Шута короля Батиньоля» Гумилев читал Брюсову на их первой встрече 15 мая 1907 г. в Москве и получил от него совет:
«Предать забвению» (см. письмо к Брюсову от 30 ноября 1907 г.: Неизд 1986. С. 107). Еще более жестокое разочарование постигло Гумилева месяц спустя, когда, проездом из Москвы в Париж, он навещал в Севастополе А. А. Ахматову (тогда еще — Горенко): невеста не захотела слушать пьесу. В конце концов злополучная рукопись была, по словам Ахматовой, сожжена (см.: Жизнь поэта. С. 48). Однако несколькими годами спустя «Шут короля Батиньоля» вновь всплывает в биографических гумилевских материалах: А. М. Ремизов в письме к поэту от 8 февраля 1909 г. сообщает, что первый акт «Шута короля Батиньоля» он прочитал и ему «очень понравилось» (Соч II. С. 430). Из этого можно заключить, что рукопись была восстановлена поэтом (или же наличествовал дубликат). Ничего более о первом драматургическом опыте Гумилева на настоящий момент не известно.
О следующем драматургическом опыте Гумилева (также до нас не дошедшем) сообщает В. А. Неведомская, жена В. К. Неведомского, владельца имения Подобно, соседнего со Слепневым — имением матери Николая Степановича. Вспоминая о знакомстве с Гумилевым и Ахматовой летом 1911 г., В. А. Неведомская особо выделяет наклонность поэта к «игре в театр», которой он заразил всю слепневскую и подобинскую молодежь: «...Каждый из нас изображал какой-то определенный образ или тип — “Великая Интриганка”, “Дон-Кихот”, “Любопытный” (он имел право подслушивать, перехватывать письма и т. п.), “Сплетник”, “Человек, говорящий всем правду в глаза” и так далее. При этом назначенная роль вовсе не соответствовала подлинному характеру данного лица — “актера”, скорее наоборот, она прямо противоречила его природным свойствам. Каждый должен был проводить свою роль в повседневной жизни. Забавно было видеть, как каждый из нас постепенно входил в свою роль и перевоплощался. Наша жизнь как бы приобрела новое измерение. Иногда создавались очень острые положения; но сознание, что все это лишь шутка, игра, останавливало назревавшие конфликты» (Жизнь Николая Гумилева. С. 80). В конце летнего сезона эти «ролевые игры» трансформировались в настоящие репетиции: решено было создать домашний театр. Для «премьеры» Гумилев написал пьесу в стихах «Любовь-отравительница» из испанской жизни XIII в. Неведомская (эмигрировавшая после революции 1917 г.) указывает, что принадлежащий ей текст пьесы остался в России и судьба его неизвестна, но содержание пересказывает достаточно подробно: «Раненый рыцарь, возвращаясь из похода против мавров, попадает в провинциальный монастырь. Монашки ухаживают за ним, и он увлекается послушницей, сестрой Марией. Игуменья узнает об этом и возмущена. Влюбленные удручены; но судьба посылает им помощь в лице кардинала, дяди рыцаря. Возвращаясь из Рима от Папы, кардинал по дороге узнает, что его племянник лежит в монастыре раненый, и заезжает навестить его. Кардинал светский и элегантный, и ему сразу ясна ситуация. Он отзывает игуменью в сторону, и между ними происходит очаровательная сцена: кардинал в певучей латинской речи внушает игуменье снисходительность к увлечениям молодежи. Провинциальная игуменья слаба в латыни; она робеет, путается в словах и от конфуза на все соглашается. Фокус Гумилева был в том, что весь разговор был только музыкальной имитацией латыни: отдельные латинские слова и латиноподобные звуки сплетались в стихи, а содержание разговора передавалось только жестами и мимикой.
Казалось бы, все улажено; но судьба создает новое препятствие. В свое время отец рыцаря был убит кем-то неизвестным, и рыцарь связан клятвой мести. Неожиданно появляется друг рыцаря и сообщает, что какая-то старая цыганка, умирая, открыла тайну: отец рыцаря был убит отцом сестры Марии. Долг мести препятствует браку. Все мрачны, и соответственно этому сцена темнеет, сверкает молния, гремит гром и начинается ливень. Стук в монастырские ворота, и жалобные голоса просят приюта на ночь. Это труппа странствующих комедиантов, промокших до нитки. Они отряхиваются, осматриваются и очень быстро уясняют положение дела. Коломбина выступает в защиту любви:
Христос велел любить!
Игуменья:
Как сестры и как братья!
Коломбина:
По-всячески и, верно, без изъятья!
Обращаясь к рыцарю, комедианты поют:
Милый дон, что за сон?
Ты ведь юн и влюблен!
Брачного платья мягкий шелк
Забыть поможет тяжкий долг...
Рыцарь колеблется. Кардинал, любитель театра, просит комедиантов показать свое искусство. Коломбина быстро распределяют роли:
Ты будь Агамемнон, ты — Гектор, ты — Парис,
Еленой буду я, а это вот нектар... —
показывает на бутылочку с лекарством. И в течение нескольких минут они разыгрывают “Прекрасную Елену”. Мрачное настроение рассеяно, и дело идет к свадьбе. Но тут появляется тень убитого отца и грозит рыцарю проклятьем, если он, забыв святой долг мести, соединится с дочерью убийцы. На этот раз положение безвыходное: рыцарь в отчаянии закалывается, а сестра Мария принимает яд» (Жизнь Николая Гумилева. С. 80–81). Неведомская указывает, что пьеса Гумилева была «шаржирована до гротеска». «Режиссировал» постановку сам автор, добиваясь «ложноклассической дикции, преувеличенных жестов и мимики» (Там же. С. 82). Комментируя этот эпизод в творческой биографии Гумилева-драматурга, Д. И. Золотницкий резонно отмечает, что Гумилев «весело пародировал штампы ходовых псевдоисторических пьес», поставляемых в репертуар тогдашних театров «российскими просвещенными и полупросвещенными дилетантами» (ДП. С. 11).
К этому, впрочем, можно добавить, что, насколько можно судить из рассказа Неведомской, в «Любви-отравительнице» пародировались и чисто «сценографические» штампы из дурных постановок «Сида» Корнеля и «Гамлета» Шекспира.
Вероятно, что «игры в театр» продолжались и в следующее «слепневское лето», — свидетельством тому является шутливая сценка «Обед в Бежецке», сохранившаяся в альбоме кузины поэта, непременной участницы всех дачных забав О. А. Кузьминой-Караваевой.
Мотивы домашнего «шуточного театра», «капустника» в творчестве Гумилева 1912–1913 гг. связаны с «драматургическими» акциями знаменитого «артистического кабаре» «Бродячая собака», завсегдатаем которого был поэт. Основатель «Бродячей собаки», актер и режиссер Б. К. Пронин, исповедовал эстетику импровизации, восходящую к традициям «commedia del’arte». Писатели, художники, актеры, входившие в число «друзей Собаки» (своеобразный «актив», пользующийся привилегиями — бесплатным входом, «неограниченным кредитом» и т. п.), создавали с подачи Пронина блестящие коллективные программы, которые разыгрывались или на крошечной сцене в подвале дома № 5 по Михайловской площади, где помещалось «артистическое кабаре», или на специально снятых для «тематических вечеров» площадках. Здесь царил эстрадный «синтез жанров» — «сольные номера» перемежались остроумными драматургическими «репризами», которые связывали все действо в единое целое. Иллюстрацией сказанного может служить дошедший до нас отрывок из сценария представления в честь М. А. Кузмина — «Дня ангела архангела Михаила», — в создании которого Гумилев принимал активное участие. Действие происходило, как легко понять, в «райском саду»:
