Тут в комнату тихонько проскользнула Джулия, которая только что вернулась из сераля. Резким движением она сорвала с лица тонкую вуаль, щеки ее пылали, а разноцветные глаза сияли тайной уверенностью в победе. Мне она показалась прекраснее, чем когда-либо.
— О Мустафа бен-Накир! — воскликнула Джулия. — Как хорошо, что ты еще здесь. Что ты подаришь мне, если я сообщу тебе хорошую новость?
Мустафа повернулся к Джулии и взволнованно проговорил:
— Не терзай больше моего сердца, жестокая Джулия! Немедленно скажи, какие у тебя для меня новости. Разве не видишь, что я весь дрожу от нетерпения, как лист на ветру, а мои руки стали холодными, как лед?
Джулия захихикала и ответила:
— Одна очень высокопоставленная особа прослышала о твоих стихах, которые ты когда-то во дворе сераля вырезал на коре платана, а также о тех, которые ты послал с купцами из Басры, чтобы их пели под стенами Райского Сада сераля. Разумеется, она потешается над твоей поэзией, но она женщина, и ей льстит твое обожание, так что, Мустафа, ей хочется еще раз взглянуть на твое лицо. Именно сегодня она страстно жаждет помучить своего господина, поэтому именно сегодня ничто не помешает встрече, о которой никто не должен знать. Может быть, она позволит тебе, с соблюдением всех мер приличия, читать ей твои стихи, ибо говорят, что женщины в ночь рамазана подвержены всяческим прихотям. Итак, поскорее отправляйся в баню, Мустафа бен-Накир, вели размять себе тело и умастить благовониями. На закате дня, сразу после вечерней молитвы для тебя откроется потайная калитка, и никто заранее не знает, что скрывает в своем лоне ночь рамазана.
— Не верь ни одному ее слову, несчастный! — взволнованно предостерег я Мустафу. — Все это — сплошные интриги и предательство. Беги, проси защиты у дервишей, скройся в их обители, там никто не посмеет тревожить тебя.
В разноцветных глазах Джулии вспыхнули искры гнева. Она топнула ногой и воскликнула:
— Молчи, Микаэль! Это тебя не касается, и никто не спрашивает твоего мнения.
А Мустафа бен-Накир ответил:
— Даже если мне придется поплатиться жизнью, она для меня навсегда останется единственной желанной женщиной во всем мире. Я понял это уже тогда, когда впервые услышал ее серебристый смех. И пусть все это — лишь интрига и обман, но, быть может, когда она услышит мои стихи, ее сердце вздрогнет в груди. О Микаэль, я же не безумец, чтобы отказаться от такой возможности. Только что я был готов уничтожить державу Османов, более того — весь мир, ради одного ее взгляда, ради одного прикосновения. И я без колебаний спешу к ней. И если мне придется умереть, я умру с радостью, ибо недосягаемое стоит того, чтобы попытаться достичь его.
Провожая Мустафу на причал, к своему великому изумлению я вдруг увидел, как в сад через открытые ворота входят янычары. Я огляделся по сторонам и убедился, что вооруженные воины уже охраняют все выходы и входы в сад и в дом, а также весь мраморный причал и мостки на пристани. Заметив меня, двое из них без единого слова зашагали вслед за мной. И я понял, что султанша Хуррем никогда не полагается на волю случая.
Джулия покидала дом, уплывая в моей красивой лодке в сопровождении Альберто, который, скрестив руки на груди, язвительно улыбался, с презрением глядя на меня, а я безропотно провожал их, смотря на его холеное смуглое лицо, и мне казалось, что ледяные пальцы сжимают мое сердце.
Я все еще стоял неподвижно, всматриваясь в далекие золотые крыши сераля, когда ко мне подошел паша янычар. Он приветствовал меня низким поклоном, с уважением касаясь кончиками пальцев своего люба и земли у моих ног, а потом сказал:
— Я получил приказ аги повсюду сопровождать тебя, охранять и оберегать от всяческого зла и насилия. Я отвечаю головой за твою безопасность, потому прошу, не сердись за то, что я буду неотступной тенью следовать за тобой, как дома, так и вне стен его. За такую охрану посланники неверных простому янычару платят обычно три серебряных монеты в день, мне же, военачальнику — шесть. Но каждый волен поступать по собственному усмотрению, а я не сомневаюсь, что ты знатнее и богаче любого посланника гяуров.
Застенчивая улыбка играла на его лице, он крутил длинный ус и поглаживал бритый подбородок, с надеждой и восторгом рассматривая мой огромный тюрбан, серьги и драгоценные пуговицы на моем халате. И я вынужден был именем Аллаха благословить его и его людей, поблагодарить за помощь, а в подтверждение своего высокого положения вручить ему туго набитый серебром мешочек.
Насколько мне помнится, не много было дней в моей жизни, которые тянулись бы так мучительно долго, как эти солнечные мартовские Иды. И, казалось, прошли века, пока наконец солнце не скрылось за золотыми крышами сераля, а его закатные лучи не окрасили багрянцем волн Босфора. Тогда я и позвал к себе глухонемого раба Абу эль-Касима и жестом показал ему, что мне от него нужно, а потом велел отправиться во двор янычар у Ворот Мира.
Этой ночью я не сомкнул глаз, но рассказывать об этом мне не хочется. Однако на рассвете я больше не мог сдержаться и приказал стражникам разбудить пашу. В сопровождении моих стражей и Антти, который наотрез отказался покинуть меня, я отправился в Галату. Когда первые лучи солнца окрасили небо на востоке в розовый цвет, мы добрались до сераля. Глухонемой раб ждал меня у Ворот Мира. Он, как верная собака, уже издали узнал меня по запаху и звуку шагов и на языке глухонемых сообщил, что великий визирь вечером прибыл в сераль, отослал обратно свою свиту, один прошел в сераль через Ворота Мира и больше не покидал султанского дворца.
Я многозначительно указал пальцем на свой рот, имея в виду немых палачей. Раб утвердительно кивнул, коснулся лба кончиками пальцев, а потом пал ниц передо мной, прижимаясь лицом к земле у моих ног. Узнав таким образом о том, что мой господин, великий визирь Ибрагим, мертв, я больше не стал беспокоиться о собственном достоинстве и сел прямо на землю рядом со своим рабом, смиренно ожидая, когда тело казненного вынесут во двор янычар. Мои стражники-янычары опустились на корточки рядом со мной.
Утренняя звезда погасла, во дворе сераля в последний раз прокричали петухи, и вскоре из минарета Великой Мечети донесся далекий голос муэдзина, напомнивший нам, что молитва важнее сна. И все мы совершили омовение и утренний намаз прямо во дворе, у выложенного прекрасными изразцами пруда, а как только солнце выглянуло из-за горизонта, огромные ворота со страшным скрежетом растворились настежь.
На наш немой вопрос привратник, позевывая и почесывая спину, указал на черные носилки, которые уже стояли под высокими сводами ворот в знак того, что родственникам разрешается унести тело и похоронить его согласно мусульманскому обычаю. Однако кроме меня, Антти и глухонемого раба никто больше не явился за телом, и этим утром именно мы имели честь провожать великого визиря Ибрагима в его последний путь. И я глубоко убежден в том, что в огромном городе султана Османов не было в этот день ни одного человека, который бы желал разделить с нами эту честь.
На черных носилках, своем смертном одре, великий визирь уже не выглядел таким прекрасным, как при жизни. На его теле виднелось множество открытых ран, а о высоком ранге покойного свидетельствовал лишь зеленый шелковый шнурок, сдавивший его горло так сильно, что разбитое лицо совсем почернело. Богатые одежды, грудой наброшенные на мертвеца, едва прикрывали обнаженное тело, и привратник отбирал для себя лучшие из них. По старинному обычаю они причитались ему за труды. По сходной цене он охотно продал нам черный саван, в который я и завернул покойного. Но сопровождавшие меня янычары уже узнали великого визиря и не смогли удержаться от радостных восклицаний невероятного удивления.
Вскоре вокруг нас собралось множество слуг, рабов и выбежавших из казарм янычаров, которые теперь толпились во дворе, спрашивая, что же происходит.
Антти силой удерживал их, не позволяя обесчестить тела, которое пытались забросать грязью и конским навозом. Тогда я громко приказал паше моих стражников отправляться в путь, и четверо воинов подняли носилки, паша же, возглавив отряд, замахал саблей, прокладывая нам дорогу.
