Однако Антти остановил меня, говоря:

— Это невозможно. Мальчишка не хочет отдавать сразу много камней. Может быть, он играет с ними в своем убежище, когда никто его не видит. Несмотря на слабоумие, он упрям и хитер, как лиса, и хотя я пытался проследить за ним, мне так и не удалось обнаружить его жилища.

Выслушав Антти, я тоже заколебался.

— Уж больно запутанная получилась история, — подумав, признал я. — Каждый шаг надо тщательно взвесить и нельзя торопиться. Дело в том, что эти алмазы — часть военной добычи Хайр-эд-Дина, ибо они принадлежали Мулен Хасану, а значит, они — собственность султанской казны. Хорошо зная порядки в серале, я ничуть не надеюсь на какое-либо вознаграждение за находку, напротив, уж там постараются отнять у нас все до последнего камушка; к тому же, это может стоить нам головы, как часто бывает с людьми, обладающими слишком чувствительной совестью. Но все это возможно только в случае, если мы решимся, как положено, вернуть драгоценности в казну.

Антти полностью согласился со мной, и мы ни одним словом не обмолвились об этом деле, а наш отъезд все откладывали и откладывали.

Каждый раз, навещая мальчишку, мы получали от него два-три камня. Опасаясь давать ему больше одной монеты за алмаз, чтобы не привлечь внимания к вдруг разбогатевшему малышу, мы обратились к имаму в мечети с просьбой принять ребенка под свое покровительство. Свою просьбу мы подкрепили кругленькой суммой, предназначенной на обучение и содержание мальчика. Таким образом мы решили отблагодарить несчастное дитя за его поистине королевскую щедрость, а заодно успокоить и собственную совесть.

В конце концов, когда мы уже досчитались ста девяноста семи камней, мальчик вдруг протянул к нам раскрытые пустые ладошки, давая понять, что больше ему нас одарить нечем. И хотя еще несколько раз мы навещали его, принося монеты и еду, нам пришлось поверить, что малыш ничего от нас не прячет — видимо, он потерял три последних камня, а может быть, Мулен Хасан ошибся при подсчете.

Мы помыли ребенка, переодели в чистые одежды и, несмотря на его сопротивление, отвели к имаму в мечеть. Малыш был подавлен и явно несчастен, и даже нежные слова Антти не могли утешить его.

Совесть свою мы таким образом успокоили, и настала пора уносить ноги из Туниса. Мы поскорее попрощались с Абу эль-Касимом и отправились в порт, чтобы отплыть в Стамбул на первом, уходящем туда, корабле.

Но не успели мы еще выехать за пределы Туниса, как издали долетел до нас странный глухой грохот, и толпы до смерти перепуганных беженцев вскоре стали стекаться к воротам города.

Горько рыдая, несчастные рассказывали, что императорский флот внезапно появился у стен Ля Голетты. Акватория порта оказалась отрезанной от моря, и испанцы под прикрытием своих пушек сошли на берег. Их отряды уже приближались к городу, и было поздно упрекать себя за жадность, ибо желание заполучить все драгоценные камни Мулен Хасана закрыло нам дорогу к отступлению, и мы оказались в ловушке.

Слабым утешением для меня могло быть лишь то, что император появился под Тунисом на целых две недели раньше, чем его ожидали, и потому мы с Антти не успели уйти, как, в общем, и большинство кораблей Хайр-эд-Дина, заблокированных вражеским флотом в порту. По слухам лишь пятнадцать самых легких и быстроходных галер спряталось в маленьких портах и бухточках по всему побережью. Но и это не могло быть поводом для большой радости.

Однако проверить эти слухи следовало как можно скорее, дабы узнать, остался ли у нас хоть малейший шанс покинуть город на одном из судов Хайр-эд-Дина.

Мы поспешили в Ля Голетту и, взобравшись на одну из башен, посмотрели на море. Не менее трехсот кораблей, едва ли не до горизонта, покачивалось на волах. На расстоянии пушечного выстрела от крепости на берег высаживался отряд немецких ландскнехтов, которые тут же приступили к фортификационным работам — принялись рыть окопы, насыпая брустверы^[53] и укрепляя место высадки.

Чтобы воспрепятствовать кораблям Хайр-эд-Дина в прорыве блокады, в первый ряд христианского флота протиснулись тяжелые галеры иоаннитов, а за ними я собственными глазами впервые увидел наводящие ужас каракки, которые, словно плавающие крепости с четырьмя рядами мощных пушек, возвышались над остальными кораблями. Изящные быстроходные военные галеры Андреа Дориа, крепкие португальские каравеллы^[54] и неаполитанские галеи^[55] занимали всю поверхность моря, а среди них торжественно и гордо качался на волнах огромный флагманский корабль с четырьмя рядами весел. На верхней палубе сиял на солнце золотой парчовый купол императорского шатра.

Однако Хайр-эд-Дин не потерял головы, и в минуту опасности показал себя с самой лучшей стороны. Громовым голосом он немедленно отдал необходимые приказы. Оборону крепости Ля Голетта он доверил еврею Синану, владыке острова Джерба, передав под его командование шесть тысяч лучших янычар. Одновременно направил мавританские и арабские конные отряды против императорских солдат, высаживающихся на берег, чтобы таким образом выиграть время. Однако помешать высадке Хайр-эд-Дин уже не мог — даже прекрасная погода была на руку врагу.

Укрепившись на берегу, первые неприятельские отряды немедленно приступили к установке орудий, чтобы поскорее начать обстрел крепости, ибо император решил пойти на штурм Ля Голетты без промедления.

Беспрерывный обстрел вскоре превратил жизнь защитников крепости в сплошной кошмар, и я, поблагодарив Синана за гостеприимство и бросив любопытного Антти на произвол судьбы, страшно подавленный свалившимся на меня несчастьем, срочно вернулся в Тунис.

Я не смел даже думать о побеге через пустыню, ибо враждебные Хайр-эд-Дину берберы сторожили все дороги и нещадно грабили и убивали беженцев.

Под шквальным огнем орудийных залпов Ля Голетта держалась месяц, что и так, несомненно, было настоящим чудом, которое Аллах ниспослал Хайр-эд-Дину. А потом стены стали крошиться и башни рухнули, и от прекрасной мощной крепости осталась куча развалин.

Когда наконец император повелел начать последний решающий штурм, к крепости на расстояние пушечного выстрела подошли и галеры Андреа Дориа и, проплывая мимо, поливали Ля Голетту градом орудийных снарядов.

И тогда Синан, уповая на милость Аллаха, приказал взорвать бесценные корабли Хайр-эд-Дина, закрытые в тунисском порту. Столбы дыма взметнулись в небо, а дома в отдаленном городе задрожали от взрывов.

Штурм крепости начался одновременно с двух сторон. Когда же испанцы и иоанниты ворвались в Ля Голетту, Синан не дрогнувшим голосом издал последний приказ: «Спасайся, кто может!» и лично показал пример другим, бесстрашно бросившись головой вниз в бездонные соленые топи, уводя за собой в Тунис оставшихся в живых последних защитников крепости.

Когда Ля Голетта, превращенная в кучу развалин, попала в руки христиан, в Тунисе началась паника. Из города по всем дорогам потекли потоки беженцев, к которым и я бы охотно присоединился, если бы рассудок не предостерегал меня от этого опрометчивого шага, и я, сдерживая свой панический порыв, твердил и твердил себе, что все они вскоре станут легкой добычей берберов Мулен Хасана. К счастью, во время длительной осады и многократных штурмов крепости войска императора понесли серьезные потери, и христианский монарх был вынужден дать солдатам несколько дней отдыха.

За это время Хайр-эд-Дину просьбами, угрозами и уговорами удалось все-таки сдержать панику, собрать всех военачальников, представителей уважаемых родов Туниса и шейхов арабских племен — то есть всех своих сторонников — и открыть заседание совета в великом зале во дворце касбы.

Он обратился к ним, как отец к сыновьям, и сообщил, что во сне к нему опять явился Пророк, — правда, о сути их беседы Хайр-эд-Дин так ни словом и не обмолвился. А вот из сказанного всем стало ясно, что владыка морей собирается выйти из города, дабы в чистом поле дать бой императору.

Он говорил так уверенно и убедительно, что Абу эль-Касим первым среди присутствующих засучил рукава своего халата и, размахивая саблей, воскликнул, что ради своей жены и сына готов выдержать любое сражение, а если уж такова воля Аллаха и он погибнет на поле брани, то прямым путем попадет в рай. И, скорее всего, это выступление не было согласовано заранее, ибо Хайр-эд-Дин казался и впрямь удивлен необычным воодушевлением Абу эль-Касима, к которому — с небольшим, правда, колебанием — спустя мгновение присоединились тунисские вельможи.