Не в силах больше сдерживаться, я ответил:

— Нет, нет, не хочу ее видеть и даже думать о ней не желаю! Пусть о ней заботится Альберто. Я же мечтаю лишь об одном — забыть в твоих объятиях обо всех заботах и тревогах, надеждах и устремлениях, прошлом, будущем и всех моих чудовищных разочарованиях. Я люблю только тебя и ничего не могу с этим поделать!

Услышав пылкие слова мои, полные боли и отчаяния, Джулия резко приподнялась на локте. Лицо ее раскраснелось, а возле губ залегла какая-то странная жесткая складка. Женщина пристально смотрела на меня в желтом свете ночника. Но я уже научился притворяться и скрывать от нее свои мысли и чувства, а потому в следующий миг она пожала своими белыми плечами и проговорила, спокойно укладываясь рядом со мной:

— Ты несешь удивительную чушь, Микаэль. Разве можно забывать из-за меня собственного ребенка? Мирмах часто спрашивает о тебе, и завтра ты пойдешь гулять с ней в сад. Пусть все видят, какой ты нежный отец. Хоть я-то знаю, что ты не особенно любишь детей... Но уж побыть с дочерью ты можешь — хотя бы ради меня. Я ведь прошу тебя о такой малости!

Завтра она пришла ко мне утром с Мирмах. Я повел малышку в сад — посмотреть на красных и желтых индийских рыбок.

Сначала Мирмах благовоспитанно держала меня за руку, следуя, видимо, наставлениям Джулии, но скоро забыла обо мне и принялась бросать обеими ручонками песок в воду, чтобы напугать рыбок. Меня не слишком волновала их судьба.

Я внимательно разглядывал ребенка, которого Джулия называла моим. Мирмах шел уже пятый годик. Она была своевольной и капризной девочкой — и сразу начинала биться в истерике, если не исполнялись хоть малейшие ее желания. Была прелестна, походя безупречно правильными чертами лица и фигурой на античную статую. Кожа у Мирмах была смуглой и гладкой, из-за чего глаза малышки казались удивительно светлыми.

Когда мы шли по саду, Альберто тенью следовал за нами, словно боясь, что я швырну девочку в пруд.

Но разве мог я поднять руку на ребенка, который не был виноват ни в грехах родителей своих, ни в том, что сердце мое умерло...

Когда Мирмах устала мучить рыбок, Альберто быстро увел ее в дом. Я же опустился на нагретую солнцем каменную скамью у пруда. Голова моя была пуста, и мне не хотелось ни о чем думать. Но чувствовал я себя так, словно уже носил смерть в собственной груди.

Мне едва исполнилось тридцать. Но из-за терзавшей меня в тюрьме неопределенности я усомнился в смысле своей жизни, а когда вернулся домой, сердце мое пронзила стрела безжалостной правды. И вот, сидя на каменной скамье, я вдруг ощутил страстное желание бежать из столицы султана. Может, где-нибудь далеко-далеко, на самом краю земли мне удастся найти тихий уголок — и там смогу я как обычный человек жить нормальной жизнью, занимаясь в тишине и покое наукой и преумножая знания свои?

Но как мог я отказаться от Джулии, от прекрасного своего дома, от мягкого ложа, от дивных яств, которые подавали мне на китайском фарфоре? И как расстаться мне с моими друзьями, поэтами и дервишами, а главное — с великим визирем, который ценит и уважает меня? Разве посмею я обмануть его доверие — особенно сейчас, когда несмотря на блистательные победы над головой его сгущаются тучи? В эти тяжелые минуты я пытался принять какое-то решение, но не знал, как же мне лучше поступить. Время бежало стремительным потоком, червь сомнения точил мне сердце, и напрасно искал я утешения в компании веселых своих друзей, а забвения — в кубке вина.

Держава Османов никогда еще, казалось бы, не знала столь прекрасных времен. Захватив Тунис, Хайр-эд-Дин одним махом овладел древними тайными караванными путями, по которым из тех земель, где правили властелины-негры, доставляли через пустыню золотой песок, черных рабов, слоновую кость и страусиные перья. Одновременно Тунис превратился в оплот султана на морс, что намного облегчало будущий захват Сицилии. Иоанниты, самые грозные противники Хайр-эд-Дина в этих водах, уже подумывали бросить ненадежную Мальту и перебраться на безопасный материк, в Италию.

Из Тебриза объединенные армии султана и великого визиря предприняли изнурительный поход на Багдад, и весть о бескровном покорении священного города калифов^[48] стала главной из всех радостных новостей этой зимы.

Но победы султана не смогли подтолкнуть шаха Тахмаспа к решающему сражению, а наступление на Багдад, проходившее в очень тяжелых условиях, стоило турецкой армии огромных жертв. Так что несмотря на ликующие вести, положение было не слишком блестящим.

Вскоре я получил послание великого визиря, написанное — судя по почерку — в весьма возбужденном состоянии. Ибрагим требовал, чтобы я немедленно прибыл в Багдад и там встретился с ним.

До конца войны было еще далеко. Солдатам султана предстояло провести зиму в Багдаде, а весной снова двинуться в Персию.

Но в самой турецкой армии свила гнездо измена, писал великий визирь. Она принесла войскам больше вреда, чем персидские отряды. Виновником же всех бед и несчастий был казначей Искандер, открыто утверждал Ибрагим.

После отъезда из Алеппо этот человек привел военную казну в полный беспорядок. Послал на верную смерть десятитысячный отряд, нарочно приказав ему пробираться по труднодоступным горным тропам.

Становилось все понятнее, что войну с Персией затеяли только для того, чтобы опозорить великого визиря как сераскера и вообще полностью его опорочить.

Но, писал Ибрагим дальше, он поразит врагов своих их же оружием. Он очистит армию от предателей, затаившихся в ее рядах, и покажет, кто сераскер державы Османов.

Я же ему нужен, поскольку он хочет из надежного источника узнать, что творилось в серале, пока его, Ибрагима, не было в Стамбуле. Визирь собирается также дать мне новое поручение, о котором не решается писать даже в самых секретных бумагах.

Охваченный дурными предчувствиями, я испугался, что благородный сераскер из-за военных тягот совсем лишился ума, и в любом пустяке несчастному мерещится теперь измена.

И вот начинаю я последнюю книгу, чтобы поведать о том, как закатилась счастливая звезда великого визиря Ибрагима. Да, погасла та звезда, что вознесла его когда-то на такую высоту, на какой не оказывался еще ни один раб в державе Османов.

Книга пятая

СЧАСТЛИВАЯ ЗВЕЗДА ВЕЛИКОГО ВИЗИРЯ

1

Упорное ухаживание, сладкие речи и постоянные знаки внимания в виде мелких подарков сыграли свою роль, и Абу эль-Касиму удалось в конце концов уговорить нашу русскую кормилицу отступиться от греческой веры и принять ислам. Ничто больше не препятствовало свадьбе, и вскоре церемония сия состоялась, как и положено, в присутствии кади и четверых свидетелей.

Когда дородная, пышнотелая и цветущая женщина наконец поняла, что намерения у Абу эль-Касима самые честные и серьезные, она захлопала в ладоши, рассмеялась, а потом весело захохотала. С искренним восторгом любовалась она огромным головным убором своего нареченного, его шелковым халатом и блестящими обезьяньими глазками, которые явно околдовали ее.

А я не знал, плакать мне или смеяться, когда наблюдал за тем, как Абу эль-Касим в заботах о жене превозмогает собственную жадность. Он даже решился устроить пышную свадьбу и несколько дней подряд угощал бедняков из нашего квартала. На этом празднестве музыканты наигрывали пронзительные мелодии на разных дудках и свистульках, а женщины тонкими голосами тянули свадебные песни. Наша бедная кормилица от такого великолепия совсем потеряла голову и страшно разволновалась, когда Абу эль-Касим (в доказательство своей любви) поклялся к тому же сделать ее сына своим единственным наследником, если у них не будет других детей. Чтобы подтвердить свою клятву, Абу нарек мальчика после обрезания Касимом, дабы все в Тунисе поверили, что малыш этот — его собственный сын.

Я получил от великого визиря тревожное письмо из Багдада. Ибрагим призвал меня к себе в тот самый день, когда, чуть не плача от счастья, я проводил семейство Абу эль-Касима на корабль и распрощался с торговцем благовониями.