Тут паши наконец поняли, что Яхья-паша от страха за свою седую голову просто сошел с ума, и общими усилиями столкнули старого рейса обратно в лодку.

Однако благодаря безумной отваге Молодого Мавра не все суда христиан смогли доставить свои грузы в крепость, и там по-прежнему царил страшный голод.

Жившие в Короне греки, менее выносливые, чем испанцы, давно закалившиеся в вечных тяжбах с императором, который постоянно норовил не заплатить им жалованья, выбирались по ночам из крепости, выкапывали из земли корни и обдирали кору с деревьев.

Янычары поймали несколько таких греков, и Яхья-паша приказал немедленно содрать с пленников кожу на глазах у защитников крепости.

Увидев, какая судьба постигла греков, испанцы вдруг обнаружили, что давно уже не состоят на императорской службе, поскольку не получают никаких денег. Договорившись, что им будет позволено уйти с честью, испанцы капитулировали и со всеми полагающимися церемониями передали крепость туркам.

Следует заметить, что Дориа недаром старался избежать морского сражения при Короне. Благодаря осведомителям иоаннитов он знал обо всем, что делается в серале. Поэтому для адмирала не было секретом, что султан возвел Хайр-эд-Дина в ранг капудан-паши^[37] и даровал ему власть над всеми османскими кораблями, портами, островами и морями.

Говорят, Хайр-эд-Дин благодарил султана со слезами на глазах. И, передав бразды правления Алжиром юному сыну Хасану, при котором остался достойный доверия капитан, Хайр-эд-Дин повод флот к Сицилии; отбывая, этот мудрый муж приказал верному слуге отравить капитана, если тот будет слишком уж рваться к власти.

Двинувшись к Сицилии, Хайр-эд-Дин собирался отрезать пути к отступлению возвращавшемуся из-под крепости Корон адмиралу Дориа и внезапной атакой разгромить его армаду, ибо как опытный реис Хайр-эд-Дин полагал, что паши, если у них осталась еще хоть капля разума, будут преследовать эскадру Андреа Дориа. Но так не случилось — хитрый адмирал ускользнул от него, — и Хайр-эд-Дин с развернутыми вымпелами поплыл навстречу морским пашам, суда которых после великой битвы в полном бездействии стояли на якоре у острова Занте.

Затаив в душах своих ревность и зависть, паши приняли Хайр-эд-Дина с большим почетом, но он осыпал их бранью, обозвал трусами и заявил, что эскадру Дориа не удалось уничтожить исключительно по их вине. Он приказал им также освободить Молодого Мавра, крепко обнял его, назвав дорогим сыном, и сказал, что считает юношу героем, который еще станет в море гордостью ислама.

Обо всем этом я узнал лишь понаслышке, но осенью собственными глазами увидел, как сорок кораблей Хайр-эд-Дина торжественно подошли к Стамбулу и бросили якоря в Золотом Роге.

От Скутари на азиатской стороне залива до холмов Перы берега были заполнены толпами людей, и сам султан вышел на мраморный причал, чтобы полюбоваться великолепным зрелищем.

Суда Хайр-эд-Дина в образцовом порядке проследовали мимо мыса, на котором раскинулся сераль, и приветствовали султана орудийными залпами.

Стоявшие в порту на якоре венецианские и прочие корабли салютовали им выстрелами из своих пушек.

Высшие сановники сераля и капитаны-отступники, которые были в милости у султана, поспешили на берег, чтобы с почетом встретить Хайр-эд-Дина.

Лишь окруженные высокими стенами оружейные мастерские на другом берегу Золотого Рога хранили угрюмое молчание: оттуда не раздалось ни единого приветственного залпа, а тщательно охранявшиеся ворота так и не распахнулись.

Жителям Стамбула в эти дни было на что поглазеть. Ведь Хайр-эд-Дина принимали с небывалой пышностью. На третий день он во главе торжественной процессии двинулся в сераль, чтобы предстать пред очи султана.

В зале с колоннами и расписанным звездами потолком султан принял Хайр-эд-Дина и дозволил ему поцеловать ноги свои, покоившиеся на усыпанной бриллиантами подушке, а потом протянул морскому разбойнику для поцелуя и руку, что было знаком величайшей милости.

Это, конечно, был самый счастливый день в жизни бывшего гончара Хайр-эд-Дина, сына безродного спаги с острова Мидюллю^[38]. Потому, заговорив, Хайр-эд-Дин страшно заикался — и по щекам его струились слезы.

Но султан приободрил его ласковой улыбкой и стал расспрашивать об Алжире и других африканских землях, о Сицилии, Италии и Испании, но прежде всего — о морс, кораблях и дальних плаваниях.

Долго уговаривать Хайр-эд-Дина не пришлось. Он осмелел, речь его полилась рекой — и он не забыл упомянуть о том, что, являясь гостем Блистательной Порты, привез с собой правителя Туниса, Рашида бен-Хафса, который искал у него, Хайр-эд-Дина, защиты от своего кровожадного брата Мулен Хасана.

Но, по-моему, Хайр-эд-Дин поступил очень глупо, раскрыв прямо сейчас свои далеко идущие замыслы. Лучше бы он говорил только о непобедимом Дориа и разных морских сражениях, благодаря которым его и вызвали к султану как единственного настоящего мусульманского флотоводца. И думаю, что ребяческая хвастливость Хайр-эд-Дина причинила ему больше вреда, чем все поношения самых злейших врагов.

Итак, во время торжественного приема Хайр-эд-Дин не произвел того выгодного впечатления, на которое сам рассчитывал. Не помогли и богатые дары, которые он поднес султану.

Султан отвел ему — как это было принято — дом на время пребывания в Стамбуле, но заставил флотоводца напрасно ждать трех обещанных бунчуков.

Морские паши распускали о Хайр-эд-Дине самые дикие и обидные слухи — тем более опасные, что в них всегда была доля правды.

Но самой большой ошибкой Хайр-эд-Дина было то, что он слишком долго тянул с приездом в Стамбул. Ведь великий визирь Ибрагим уже успел отбыть в Алеппо для подготовки персидского похода, и Хайр-эд-Дин лишился основной своей поддержки в Диване.

4

Но, рассказывая о Хайр-эд-Дине, я снова забегаю вперед. Ведь до его прибытия в Стамбул благополучно завершились мирные переговоры с королем, сидящим в Вене.

Заключив вечный мир с христианами и обезопасив западные границы, великий визирь мог наконец повернуть коня на Восток, и толпа персидских вельмож, отдавших себя под покровительство Великой Порты, потянулась теперь вслед за Ибрагимом в Алеппо, откуда войска султана должны были выступить в поход на Персию. Меня же Ибрагим оставил в Стамбуле — наблюдать за событиями, связанными с приездом Хайр-эд-Дина.

Но я должен сразу сказать, что Хайр-эд-Дин проявил по отношению ко мне черную неблагодарность, начисто забыв о тех услугах, которые я ему оказывал. В ослеплении своем он уже считал, что ему теперь вообще не нужно никакой поддержки.

Его отношение глубоко уязвило меня, но я уже хорошо знал сераль, а потому быстро успокоился и стал ждать своего часа. И неудивительно, что я почувствовал злорадное удовольствие, заметив через несколько дней, как из дома Хайр-эд-Дина исчезли все гости.

Зловещим признаком было и то, что имя Хайр-эд-Дина вдруг перестало упоминаться; горожане же начали все громче жаловаться на те бесчинства, которые его люди — и мусульмане, и христиане-отступники — устраивают в Стамбуле. Они даже закололи двух армян, недостаточно быстро уступивших дорогу этой пьяной банде, шатавшейся по улицам города.

Это было неслыханным злодейством: ведь в столице султана запрещалось носить оружие, и даже янычары, поддерживая порядок, пользовались только легкими палками из индийского бамбука. Убийств в Стамбуле почти не случалось; когда же такое все-таки происходило, то жителям квартала, в котором было совершено преступление, приходилось платить в казну двадцать тысяч серебряных монет, если злодей не был тут же схвачен и брошен в темницу.

Но Хайр-эд-Дин сначала даже слышать не хотел о том, чтобы наказать виновных; лишь потом, поняв, что история эта бросает тень на него самого и что султан по-прежнему хранит молчание, Хайр-эд-Дин вдруг склонил свою гордую голову и повелел повесить троих и высечь еще десять своих матросов, чтобы успокоить жителей Стамбула.