Тайные и явные сторонники полюбовного раздела мира с императором и победоносного похода на Восток ловко использовали это время сомнений и ожиданий.
К султану под Гунс прибыли послы от персидского наместника в Багдаде и от повелителя Басры, которые готовы были признать себя вассалами Османов; это являлось как будто самым убедительным доказательством чудовищного просчета сераскера, который в самый удобный момент для сокрушительного удара по Персии послал армию на совершенно бессмысленную и нелепую войну с императором.
А потому не приходится удивляться, что в лагере под Гунсом султана охватили мучительные сомнения; к тому же на Сулеймана угнетающе подействовало то яростное сопротивление, которое оказали туркам защитники этой жалкой крепости. Но отступить — значило для султана покрыть себя позором, и Сулейман вынужден был продолжать эту войну.
Однако вместо того, чтобы идти на Вену, он двинулся от Гунса в подвластную императору Каринтию[30], и передовые отряды турок дошли уже до ворот Граца[31], когда султан после многих ярких, но бессмысленных побед счел возможным повернуть назад — якобы из-за приближения зимы.
Этот неудачный поход, ужаснувший весь христианский мир чудовищными зверствами, которые творили во время отступления султанские войска в тех землях, куда не проникали раньше турецкие отряды, принес пользу лишь немецкой протестантской знати.
Перед лицом страшной опасности им удалось заключить с императором в Аугсбурге договор, который обеспечивал им пока свободу веры. Благодаря этому договору император даже сумел склонить Лютера к проповеди крестового похода против турок.
Таким образом, рухнули все надежды великого визиря — и в очередной раз стало ясно, что протестанты использовали тайные сношения с Блистательной Портой лишь для того, чтобы обманом и хитростью выторговать для себя у императора как можно больше послаблений.
Но я не упомянул еще о главной причине странного промедления султана у стен Гунса.
Дело в том, что одновременно с началом весеннего наступления в море вышел султанский флот, семьдесят кораблей которого должны были защищать берега Греции. В первых днях августа моряки объединенной флотилии императора, папы и иоаннитов, стоявшей на якоре в тихом заливе, увидели на горизонте паруса турецких судов. В тот же миг появилась и идущая на веслах венецианская эскадра — сорок боевых кораблей; соблюдая нейтралитет, венецианцы собрались издали следить за развитием событий.
Я совершенно уверен, что именно этот жаркий и безветренный августовский день 1532 года решил судьбы мира и определил ход истории на столетия вперед.
Императорским флотом командовал Андреа Дориа[32], без сомнения — величайший адмирал всех времен и народов; император даровал ему титул принца Мальфи за то, что он вовремя предал короля Франции.
Венецианскую эскадру вел Винценто Капелло, связанный по рукам и ногам тайными распоряжениями синьории.
Имен турецких морских пашей я не хочу и вспоминать. О позорном поведении этих людей рассказал мне Мустафа бен-Накир, очевидец всего того, что произошло тогда в море.
Дориа, как и император, был человеком осторожным и не любил ввязываться в бой, если не был заранее уверен в победе. Возможно, легкие турецкие галеры[33] показались ему слишком грозными, хотя в его флотилии были страшные каракки[34] иоаннитов, эти жуткие морские чудовища, плавающие крепости — настолько высокие, что ядра из их пушек пролетали над обычными боевыми кораблями, которые плыли впереди.
Короче, Дориа не ринулся на врага, а тайно отправился к венецианскому адмиралу, встретился с ним с глазу на глаз — и потребовал, чтобы венецианские корабли присоединились к судам императора, папы и иоаннитов. Такой мощи, по мнению Дориа, не сможет противостоять ни один флот на свете; эскадра союзников-христиан легко пройдет по Эгейскому морю прямо к проливу, ведущему в Мраморное море, и в мгновение ока уничтожит там все оборонительные сооружения. Потом эскадра промчится по проливу — и беззащитный сейчас Стамбул окажется в руках христианских моряков.
Но венецианской синьории вовсе не хотелось, чтобы император одним махом завоевал весь мир. Не желали венецианцы и вредить султану, который был единственным достойным противником Карла V и поддерживал в обеих частях света здоровое равновесие сил.
А потому Капелло, верный сын республики святого Марка, спокойно сослался на полученные приказы, хотя никто не знал, каковы же эти приказы на самом деле. Помня о дружбе, связывающей Венецию и Блистательную Порту, он также немедленно уведомил морских пашей о конфиденциальном предложении Дориа и его тайных замыслах.
В результате оба героических паши совершенно потеряли головы. Один лишь вид мощной эскадры Дориа заставил этих людей трястись от страха. Глубокой ночью турки во славу Аллаха снялись с якорей и понеслись что было сил на парусах и веслах под защиту укреплений на берегах Мраморного моря, бросив берега Греции и Мореи на произвол судьбы.
Появление блистательного флота, вернувшегося в полном беспорядке, с полумертвыми от усталости гребцами, вызвало в Стамбуле жуткую панику. С минуты на минуту султанская столица ожидала увидеть объединенную эскадру христиан.
Богатые евреи и греки принялись судорожно собирать вещи, чтобы отправить все самое ценное подальше, в Анатолию[35], а многие важные сановники вдруг вспомнили, что состояние их здоровья требует немедленной поездки в Брус, на воды.
Гарнизоны крепостей на берегах Дарданелл усилили и оснастили всем оружием, какое только смогли достать, а отважный каймакан[36] Стамбула заявил, что скорее умрет с мечом в руках у ворот сераля, чем сдаст город врагу. Но слова эти вместо того, чтобы успокоить жителей города, лишь ввергли их в еще большую панику.
Долго еще после позорного бегства от Дориа не решались турецкие военные корабли выйти в море. И лишь далматинский пират, еще совсем молокосос, прославившийся потом под именем Молодого Мавра, принес в Стамбул радостную весть: как всегда осторожный Дориа отказался от своего замысла, опасаясь, что без венецианских кораблей у него не хватит сил прорваться к столице султана. Однако, решив одержать хоть какую-нибудь победу, Дориа начал неспешную осаду крепости Корон в Морее.
Радостное известие успокоило взбудораженные умы, и каймакан тут же отправил к султану гонца с сообщением о том, что армия может спокойно продолжать войну в немецких землях.
В Стамбуле же восхваляли Молодого Мавра как героя и тыкали пальцами в морских пашей, чтобы открыто выказать им всеобщее презрение.
Мустафа бен-Накир вернулся в Стамбул на одном из кораблей бежавшего от христиан султанского флота. Молодой дервиш застал меня дома. Джулия и Альберто паковали самые ценные вещи, я же изучал по карте дороги в Египет, куда собирался ехать, чтобы просить убежища у почтенного евнуха Сулеймана.
— Можешь спрятать свои карты, дорогой мой Микаэль, — заявил мне Мустафа вместо приветствия, а потом сообщил нам утешительную новость. — Пушки Дориа не загремят над Золотым Рогом. Дориа уже слишком стар для того, чтобы отважиться на такое предприятие, не имея решающего превосходства в силах.
Джулия, гневно сверкнув глазами, закричала:
— Султанша Хуррем никогда не простит великому визирю, что он уговорил султана ввязаться в эту дурацкую войну с императором — и мы подверглись из-за этого столь страшной опасности! Хуррем так разволновалась, что хочет вызвать Хайр-эд-Дина. Вообще-то, за ним послали бы уже давным-давно, если бы его не поддерживал столь горячо великий визирь. Султанша с заведомым недоверием относится ко всему, что предлагает этот хитрый и честолюбивый человек. Но будем надеяться, что дни великого визиря, втравившего султана в эту идиотскую войну, уже сочтены.
Мустафа бен-Накир мягко ответил:
— Не стоит бить лежачего. Существует и обратная сторона медали. Если армия вернется из Венгрии без потерь, мы сможем позволить великому визирю и дальше верить в свою счастливую звезду. Пусть ищет теперь счастья в Персии. Рано или поздно он все равно свернет себе шею. Султанша Хуррем ничего не выиграет, если поторопится, рискуя всем, поставить султана перед тяжким выбором. Султан и великий визирь Ибрагим сейчас вместе в военном походе. Оба они смотрят смерти в лицо и, возможно, коротают ночи в одном шатре. Султанша поступила бы в высшей степени неразумно, если бы начала злобно поносить великого визиря сразу же после возвращения султана с войны. Добрую половину упреков Хуррем султан принял бы на свой счет — а ведь даже обычный человек не выносит обвинений и жалоб, вернувшись из похода, который сам он в глубине души считает неудачным.
