Книги населяли полки с пола до потолка, и Вероника быстро научилась взлетать до самых верхних, как обезьянка, без помощи стула. Она могла копаться там сколько угодно, как и в секретном шкафу, и никогда не слышала, что ей чего-то нельзя, потому что она маленькая. Ида как будто была не в курсе этого и разговаривала с Вероникой так же, как с остальными людьми, например своими подругами.

С этими подругами они встречались по воскресеньям, когда утром шли по Тверской мимо Пушкина и дома, где он бывал в гостях у княгини Волконской, а гости развлекались тем, что показывали живые картины. Пушкин изображал фонтан. Обо всем этом рассказывала бабушка – во всех домах, встречавшихся им по пути, жили ее знакомые вроде Пушкина, о которых она всё знала.

Дальше была большая лошадь на постаменте и площадь, которую красиво наряжали то к Рождеству, то к Пасхе, и веселый солнечно-желтый храм.

Из-под купола падали косые лучи, выхватывая то лики святых, то цветную мозаику, то светлого батюшку, который улыбался входящим. Пространство постепенно наполнялось, и Вероника с задней скамейки, куда ее обычно сажали, видела мерно колышущееся море плеч и голов, которое сливалось с плавными силуэтами на росписях.

Бабушкины подруги были неуловимо похожи на бабушку: шляпки, брошки, сумочки, точь-в-точь как в музее или театре. И в храме все они замирали, не замечая ни тесноты, ни постороннего шума.

Но одна из подруг, Марлена, была говорливой и каждый раз спрашивала, когда же Вероника пойдет в воскресную школу. Бабушка каждый раз отвечала:

– Когда вырастет, тогда сама решит. Не детское это дело.

– А игрушки почему не убирает? – не унималась Марлена, когда оказывалась у них в гостях.

– А зачем их убирать? – удивлялась Ида. – Игрушки – это не вещи. Нельзя нарушать логику игры и прерывать фантазию, она может не вернуться. И большинство людей потом не способны видеть собственные миры, а видят только вещи, лежащие на месте или не на месте.

Она рассказывала Марлене, где какая кукла живет – в основном на разных этажах на книжных полках, и что медведь и заяц на перевернутом стуле совершают путешествие, и убрать их значило бы его прервать, и путешественники никогда никуда не доедут, а фигурки от киндер-сюрпризов на подоконнике – это вообще отдельная страна. По лицу Марлены было видно, что она ничего не понимает и раздражается.

– А мать ее хоть раз навестила?

Бабушка уводила гостью на кухню пить чай, и оттуда доносилось что-то о другой стране, откуда не наездишься, и о женском счастье.

– Вот оно, новое поколение, с пеленок сидят в этих приборах, – картинно воздевала руки Марлена, возвращаясь в комнату и заставая Веронику с плеером.

А бабушка Ида терпеливо объясняла, что кассеты и виниловые пластинки дают разное звучание, и музыкальной девочке это интересно, она слушает и сравнивает.

– Она и в школу, что ли, здесь пойдет? – закатывала глаза Марлена уже на пороге.

– Почему бы и нет, – спокойно отвечала бабушка, – в школе будут подруги, ровесники. А то растет среди старух.

– И в музыкальную? – ехидно добавляла Марлена.

– Милая, ты тоже об этом подумала, – всплеснула руками бабушка. – Вот и я голову ломаю, где бы нам взять пианино…

– Она хоть денег шлет? – гробовым голосом спрашивала Марлена, и бабушка поспешно закрывала за ней дверь, на лестничной клетке договаривая про женское счастье.

Но Марлена возвращалась и снова твердила, что Ида берет на себя не свою ношу и что она ловится на элементарную физиологическую реакцию: большие, прямо смотрящие глаза вызывают у млекопитающих желание опекать и защищать детеныша. Это банальный инстинкт.

– А потом она специально будет этим пользоваться, малявка, в душу людям заглядывать, – ворчала Марлена.

А Вероника забиралась под стол к батарее, где так блаженно было мечтать о том, как приедет мама и они поедут домой. И непременно пройдут мимо Марлены, оживленно беседуя и смеясь, – им ведь так о многом нужно будет поговорить! И не заметят Марлену. И не поздороваются.

Ей нравилось, как здорово бабушка справляется с Марленой, причем безо всякой сердитости, но «не детское дело» оставить было нельзя. Уж от Иды она этого никак не ожидала. Вероника знала, что все-таки она маленькая, и всегда была самой маленькой и в садике, и во дворе, и старалась расти изо всех сил, но ничего не получалось.

И когда Ида куда-то ушла, Вероника достала ее церковные книги. Непонятно было только вначале. Потом витиеватые строки с трехногими буквами и скобками наверху, как в нотах, начали складываться в слова, знакомые и незнакомые. Их музыка прерывалась паузами, где смысл совсем ускользал, но в итоге все-таки улавливался, потому что мелодия сама по себе к нему выводила.

Эти книги не были похожи ни на сказки, ни на греческие мифы, хотя тоже говорили о давних временах. Одна была золотая – она звучала музыкой древней, очень древней земли, горячей на ощупь. В золотом раскаленном воздухе стояли пряные запахи и слышались крики животных, мычание и блеяние стад, гортанные голоса. Вероника захлопнула ее с полным ощущением, что сама там побывала.

Вторая книга тоже звучала музыкой. Только была она не золотой, а строго-голубой, зимней, сливающейся с декабрьскими сумерками за окном. Там уходила вдаль дорога, и хотелось идти следом за людьми, которые шли по ней, и это неуловимо напоминало другую дорогу из другой сказки – вымощенную желтым кирпичом.

Когда ключ поворачивался в замке, Вероника быстро, но аккуратно клала запретные книги на место и утыкалась в свои, «Козетту» и «Золушку», – и это тоже было о ней, это она была несчастной маленькой девочкой в чужих людях! Глаза наполнялись слезами. Иногда удавалось незаметно поплакать над своею горестной судьбой.

Это и было назначение книг – служить отправными точками для фантазий, не обязательно плакательных. Можно было пойти по той же дороге из желтого кирпича и устроить много дополнительных приключений. Мир вообще приходилось постоянно улучшать и украшать, как подоконник – игрушками.

Ида тоже знала в этом толк. У нее был старый-престарый альбом для рисования, скрепленный узкой розовой ленточкой. В нем были наклеены стихи о временах года, вырезанные из журналов и газет, его щедро украшали картинки и старые советские открытки с цветами и пейзажами. Альбом делился на двенадцать месяцев, они шли один за другим, как в календаре. А самое главное – там было много не до конца заполненных и даже совсем чистых страниц. Когда наступал новый месяц, Ида с Вероникой увлеченно рисовали, писали и наклеивали, и белых пятен оставалось все меньше, а альбом становился все наряднее.

Был у них и толстый отрывной календарь, который висел на кухне. Кто-то догадался собрать туда все дни, которые еще не наступили, и не было ни одного одинакового, у каждого были свои картинки и истории. Самого дня пока нет, а прочитать его уже можно – даже последний, в конце, до которого так ужасно далеко, что он наступит только следующей зимой, когда, может, мама уже приедет. Вероника осторожно прикасалась к декабрьскому дню: его не существует, но вот же, они смотрят друг на друга – смотреть можно, а отрывать нельзя.

И она сторожила момент, когда можно будет оторвать следующий листок – когда сегодня превращается в завтра… или вчера в сегодня. А до чего было жаль оторванные! Дня уже нет, а его листочек есть, и Вероника засовывала их в самые разные книги – спасала ушедшее время. На некоторых календарных листках были стихи, и их можно было наклеить в альбом и спасти уже наверняка.

Марлена пыталась подлизаться к ним с бабушкой и принесла целую пачку открыток, старых, но красивых. А Вероника, когда никого не было, забралась на подоконник и мстительно выбросила их в форточку. Как они летели с высокого этажа! Как кружились, осыпаясь на асфальт! А утром их подмел дворник, открытки – не манная каша, и тайное не стало явным.